Владимир Дмитриевич БОНЧ-БРУЕВИЧ

(1873–1955)

Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич — инициатор создания и первый директор (1934–1945) Государственного литературного музея, образовавшегося в результате слияния Центрального музея художественной литературы, критики и публицистики Наркомпроса РСФСР и Литературного музея при Всесоюзной библиотеке им. В. И. Ленина. Руководитель издательства Государственного литературного музея, выпускавшего тематические Летописи (13 книг, 1936–1948), сборники «Звенья» (8 выпусков, 1932–1951), каталоги фондов (Бюллетени, 8 выпусков, 1935–1949) и другие издания. В 1940 отстранен от должности директора, а в 1945 принят на должность главного редактора, которую занимал до 1950. Один из учредителей первого музея Л. Н. Толстого в Петербурге, участник создания Толстовской выставки 1911 в Историческом музее. В 1945–1955 — директор Музея истории религии и атеизма АН СССР в Ленинграде.

О деятельности Бонч-Бруевича на посту директора и редактора издательства ГЛМ см.: Ширяева А. А. Рукописные фонды Государственного Литературного музея // Новые материалы по истории русской литературы: сб. научн. тр. (Гос. Лит. музей). — М., 1994, с. 6–31; Ширяева А. А. Страница нашей истории (Издательская деятельность Гослитмузея в 1932—1951 гг.) // «Магический кристалл литературы (Исследования. Находки. Публикации): юбилейный сборник научных трудов (Государственный Литературный Музей). — М., 2004, с. 226–258.

---

В. Д. Бонч-Бруевич — организатор и первый директор
Литературного музея

<…>

Сама идея создания отдельного музея истории русской литературы много раз обсуждалась в разных инстанциях и связывалась с богатыми дореволюционными российскими традициями музейного дела. В 1906 распахнул двери Музей памяти Ф. М. Достоевского в Историческом музее, в 1911 был создан музей Л. Н. Толстого на Пречистенке, в 1912 открыта Чеховская комната в Румянцевском музее.

И вот в мае 1931 начинает, наконец, работать комиссия по организационным мероприятиям с конкретной целью создания в стране литературного музея. Возглавил ее нарком просвещения С. А. Бубнов. Его заместителем назначили активного участника революционного освободительного движения, одного из ближайших соратников Ленина, В. Д. Бонч-Бруевича.

В результате работы комиссии к концу года коллегия Наркомпроса СССР приняла решение об открытии Центрального музея художественной литературы, критики и публицистики. При этом была четко поставлена цель существования музея — «для ознакомления широких масс трудящихся с произведениями классической и советской литературы» (РГБ. Ф. 369. К. 193. № 32).

Именно с этого времени началась активная собирательская деятельность для будущего музея, которую возглавил В. Д. Бонч-Бруевич. Его широкий кругозор, высокая культура и огромные организаторские способности, а также хорошо спланированная и грамотно выверенная тематически работа способствовали успешному выполнению поставленной задачи. <…> Он привлек к работе целый ряд крупных ученых. Одним из них был выдающийся литературовед, историк, Ю. Г. Оксман, который участвовал в подготовке и проведении реформы архивного дела в России после февральской революции 1917 года. Имея большой опыт музейной работы, Оксман внес немалый вклад в организационную структуру Литературного музея.

К работе по созданию Литературного музея был привлечен также выдающийся ученый Николай Павлович Анциферов. Историк, убежденный в том, что просветительство — главная забота образованного человека, идеолог литературного краеведения, он сразу же после приема на работу направился в Ленинград для подготовки к выставке, посвященной Ломоносову. Здесь, помимо решения общих организационных вопросов, он обнаружил в одной из частных коллекций уникальную находку — портрет кисти Ломоносова с его подписью. Нельзя не упомянуть и о Николае Петровиче Чулкове, генеалоге, архивисте, библиографе, историке Москвы.

С самого начала для работы по изучению архивов, их описанию и введению в научный оборот Владимир Дмитриевич пригласил крупнейших филологов. Среди них М. А. Цявловский, Т. Г. Зингер-Цявловская, Н. К. Гудзий, Н. Н. Гусев, Л. Б. Модзалевский, Д. Д. Благой.

Чтобы хотя бы отчасти оценить все значение начатой собирательской деятельности, надо представить себе обстановку того времени. Огромная масса материалов, связанных с историей литературы и культуры нашей родины, оставалась в частных руках. Некоторые владельцы, понимая значение полученных от отцов и дедов исторических материалов, решили подождать перемен, другие откровенно побаивались пришедшей жестокой власти, а кто-то считал, что большевики — не строители чего-то нового в культуре, а, напротив, ее активные разрушители. И тогда, очень ко времени, Владимир Дмитриевич провозгласил: «Несите все, что у Вас есть, а мы будем приобретать» (Благой Д. Д. О В. Д. Бонч-Бруевиче АРАН ф. 1828, оп. 1, № 51, л. 1). И он остался верен своему слову. Приобреталось практически все, что приносилось. Наряду с материалами первостепенного значения, музей покупал и такие, которые, на первый взгляд, не имели особой ценности. Однако Бонч-Бруевич и его единомышленники считали, что в этих материалах, связанных с историей нашей страны или с историей нашей литературы, ученые при профессиональном взгляде на архивный объект всегда могут найти что-то значительное. Призыв Бонч-Бруевича возымел реальное действие, и по всей стране развернулась работа. Использовалась также и любая возможность приобретения архивов из зарубежных источников.

По-разному складывалась деятельность собирателей. Из поколения в поколение среди работников ГЛМ передается один из эпизодов, о котором рассказала Е. Д. Михайлова в вестнике музейной жизни «Звено» за 2005 год:

«Однажды к Владимиру Дмитриевичу пришли сотрудники и рассказали, что в семье, куда он их направил, они просмотрели сложенный в плетеную корзину архив и посчитали, что он не представляет интереса для истории литературы. Это были, в основном, семейные письма бытового характера. Однако, выяснив фамилии корреспондентов этой семьи, Владимир Дмитриевич распорядился: „Покупайте корзину целиком!“. При тщательном просмотре в ней было обнаружено шесть писем Пушкина!»

Понятно, что хорошее знание истории культуры помогало Бонч-Бруевичу в таких ситуациях. Но и не только это. Когда В. Д. взялся за организацию Литературного музея, он подбирал себе не просто помощников, а единомышленников, для которых было важно сохранить традиции уходящей, дореволюционной культуры.

Другой взгляд на происходящее был у правительственных чиновников. Некоторые из них активно протестовали против приобретения многих уникальных материалов, боролись с руководством музея против бесконтрольных, на их взгляд, приобретений. <…>

16 июля 1934 по решению правительства Центральный музей художественной литературы, критики и публицистики был объединен с Литературным музеем при библиотеке им. В. И. Ленина. В. Д. Бонч-Бруевич был назначен его директором. Преобразованный музей получил тогда современное название — Государственный литературный музей (ГЛМ).

<…> Комплектование музея к этому времени шло полным ходом, несмотря на объявляемые контролирующими комиссиями выговоры руководству музея.

Бонч-Бруевич создал при ГЛМ издательство, и труды ученых теперь часто выходили в печать. Начался выпуск знаменитого вестника музейной жизни «Звенья». Вообще же издательская деятельность Литературного музея первых лет после образования носила системный характер, организаторы уделяли ей пристальное внимание. Вместе с тем активно продолжалась работа по изучению приобретаемых архивов и их научному описанию.

Таким образом, к концу 30-х годов прошлого века Литературный музей успешно развивался и совершенствовался. Была собрана уникальная коллекция рукописей и документов. Многие из этих документов быстро вводились в научный оборот. Издательством было выпущено восемь сборников музейной жизни. Большое внимание уделялось комплектованию коллекций книг, изобразительных материалов и предметов прикладного искусства. Каждый предмет подвергался первичной обработке и научной атрибуции. Заводились каталоги и картотеки. С самых первых лет существования музея проявилась мощная традиция экспозиционной деятельности, которая успешно сохранилась до сегодняшних дней.

Одним из значительных событий экспозиционной деятельности конца 1930-х стала выставка «Слово о полку Игореве», посвященная 750-летию со времени его создания. В ноябре 1938, совместно с Третьяковской галереей, Литературный музей развернул эту великолепную экспозицию, вызвавшую небывалый интерес. Во всех центральных газетах появились яркие положительные отклики на нее, которые были перепечатаны местными изданиями. О выставке узнала вся страна.

Тем не менее деятельность музея продолжала вызывать неприязнь и подозрения партийных чиновников. К руководству музея предъявлялись нелепые обвинения: от расходования не по назначению государственных средств (включая валютные средства) до хранения в музее контрреволюционных материалов. А уж покупка дворянских архивов расценивалась не иначе как материальная поддержка враждебного новому государству класса. Обвинения более чем серьезные. На дворе стоял 1937. Аресты и так называемые «чистки» были в самом разгаре.

И вот в феврале 1938 была проведена очередная проверка деятельности Литературного музея. Бюро комиссии партийного контроля, кроме многих негативных замечаний по работе музея и объявления очередного выговора руководителю музея, рекомендовало пересмотреть штат и состав сотрудников, заменив политически сомнительных, чуждых людей новыми, политически проверенными. По итогам работы этой последней комиссии главный организатор Литературного музея был отстранен от руководства. А перед устранением В. Д. Бонч-Бруевича с поста директора по инициативе руководства СССР произошла централизация всего архивного фонда. По решению правительства под эгидой НКВД в 1940 был создан Центральный архив литературы и искусства (ЦГАЛИ). Власти обязали Литературный музей передать этому новому образованию около трех миллионов единиц хранения, что и было вскоре сделано.

Организованный Бонч-Бруевичем Литературный музей после этого изъятия остался лишь с небольшой коллекцией редких книг и других единиц хранения, общей численностью около 100 тысяч. Кроме того, музей был лишен права заниматься комплектованием документальных рукописных и других документов.

Закончилась яркая страница создания Литературного музея нашей страны. Около шести лет хватило замечательному коллективу во главе с В. Д. Бонч-Бруевичем, чтобы сформировать невероятную по размерам коллекцию книг, рукописей, изобразительных материалов и других музейных предметов. <…>

В 1945 в доме князей Кропоткиных был создан Музей русской литературы XVIII века — постоянная экспозиция Литературного музея. По замыслу авторов эта выставка должна была рассказать о связи литературы с историей нашего Отечества, с важнейшими идеями каждой из эпох. На заседании ученого совета Литературного музея при обсуждении плана экспозиции выступил и Бонч-Бруевич.

Он вспоминал о старообрядческих рукописях XVIII века, собранных им, несмотря на наложенный в 1930-х годах запрет, о песенных и литературных сборниках и учебниках XVI века. С грустью говорил, как любовно и бережно он собирал их. Поделился с участниками заседания, что до сих пор к нему обращаются люди, которые не хотят передавать сохранившиеся у них ценности в ГАУ, но готовы передать их в Литературный музей. Как бы ответом на его слова через некоторое время в ГЛМ поступили присланные из Ростова Великого рукописные книги, списки печатных произведений XVIII века.

В конце 1945 Бонч-Бруевич вернулся к работе в музей в качестве главного редактора. «Он добился возобновления издательской деятельности, возвращения из ГАУ всех подготовленных к изданию рукописей „Летописей“, „Звеньев“, каталогов фондов. Таким образом, к началу работы издательство располагало значительным содержанием редакционного портфеля, успешной моделью практической работы довоенного времени» (Ширяева А. А. Страница нашей истории «Магический кристалл литературы». М.: 2004. С. 235).

Через пять лет Бонч-Бруевич обратился с просьбой об освобождении от занимаемой должности и 22 июня 1950 покинул музей навсегда.

Исчерпывающий же ответ на вопрос о драматических страницах истории создания Государственного литературного музея, на мой взгляд, содержится во фрагменте статьи Л. К. Алексеевой в вестнике музейной жизни «Звено» за 2010 год:

«Дело в том, что собирательская деятельность музея противоречила требованиям архивных органов, запрещавших образовывать новые документальные и рукописные собрания вне архивной службы: на 2-м съезде архивных работников (1929) ставилась задача создания архива литературы и печати. Что касается научной публикации документов, то и она являлась, что называется внеположенной, поскольку не соответствовала статусу музея как политико-просветительского учреждения, обязанного участвовать в социалистическом строительстве и пропаганде его достижений, о чем говорилось на Всероссийском музейном съезде (1930).

Иначе говоря, то, что создал Бонч-Бруевич, не являлось в чистом виде ни музеем, ни архивом. Это был выдающийся авторский проект по сохранению культурного наследия, осуществленный исключительно благодаря энергии и личной инициативе Бонч-Бруевича, его значимости в партийных кругах, а также высокому покровительству и связям. Выбрав для создаваемого учреждения статус музея, а не архива, он обеспечил своему детищу на короткое время благоприятный режим, найдя культурную нишу, где законы и требования архивной и музейной систем ослабляли друг друга, оставляя определенную свободу действия его директору» (Алексеева Л. К. Н. П. Анциферов: исследователь, филолог, музейный работник. Звено 2010. Вестник музейной жизни. С. 150).

С этим трудно не согласиться. Время рассудило создателей музея и их оппонентов. С благодарностью вспоминают В. Д. Бонч-Бруевича ученые, работающие с собранными им материалами. Теперь это бесценные свидетельства истории и культуры нашей страны.

Н. С. Бонди

Наталия Владимировна ШАХАЛОВА

1924–2006

Наталия Владимировна Шахалова, более тридцати лет возглавлявшая Государственный литературный музей, была профессионалом высочайшего класса, блистательным руководителем и организатором, человеком обширных знаний, острого ума и тонкой проницательности, яркой, самобытной личностью.

Она родилась в Москве в артистической семье. Её родители — артисты Владимир Петрович Шахалов и Надежда Матвеевна Матвеева работали в столичных драматических театрах, родная тётя — народная артистка РСФСР Наталья Белёвцева играла в Малом театре. Детство и юность проходили среди актёров, литераторов, широкого круга московской интеллигенции. Здесь воспитывалось уважение к человеческой личности, к творческому труду, к профессии.

Наталия Владимировна прожила большую и плодотворную жизнь, исполненную добрых дел и творческих свершений. Её трудовой путь начался в годы Великой Отечественной войны: вожатая в пионерском лагере, комбайнёр в колхозе, электротехник-осветитель в Театре имени М. Н. Ермоловой.

В 1948 году Наталия Владимировна вышла замуж за своего школьного товарища — Юрия Борисовича Розенблюма (1925–1991), человека неординарной судьбы. Сын дипломата, расстрелянного в 1938 году и посмертно реабилитированного в 1956 году, фронтовик, служивший в разведке, тяжело раненный в 1944 году; выпускник филологического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова, профессиональный редактор, критик, литературовед, член Союза писателей СССР и Союза журналистов.

В 1954 году Наталия Владимировна окончила Московский государственный педагогический институт имени В. И. Ленина, аспирантуру при Академии Педагогических наук СССР. Работала преподавателем и заведующей учебной частью в одной из московских спецшкол.

В Государственный литературный музей пришла в 1961 году, куда её рекомендовал профессор МГУ Н. К. Гудзий. Первая должность — заведующая научно-экспозиционным отделом истории русской литературы ХХ века. Яркая внешность, человеческое обаяние, простота и тактичность в отношениях с коллегами завоевали симпатии коллектива, а проявленные организаторские способности, умение анализировать ситуацию и принимать решения дали возможность быстрого профессионального роста. В 1966 году её назначают заместителем директора по научной работе, а в 1972 году она становится директором Государственного литературного музея.

Н. В. Шахалова возглавила музей в сложный период его жизни, когда при реконструкции улицы Димитрова (ныне Якиманка) главное здание музея было снесено, а взамен предоставлено неприспособленное для экспозиционных целей помещение бывшего детского садика. Наталия Владимировна не только в короткий срок нормализовала работу музея, но и задала тот вектор развития, который определил его жизнь на ближайшие десятилетия. Это были не самые простые годы в истории страны, но благодаря энтузиазму и творческой воле Натальи Владимировны они стали золотым веком Государственного литературного музея.

Именно в эти годы трудом возглавляемого Н. В. Шахаловой коллектива музейных специалистов были созданы все основные мемориальные и историко-литературные экспозиции (с ныне действующими и уже демонтированными — всего более 20). В 1976 году была проведена реэкспозиция Дома-музея А. П. Чехова с расширением мемориальной зоны и открыт Дом-музей А. И. Герцена. В 1981 году первых посетителей принял Дом-музей М. Ю. Лермонтова, в Музее Ф. М. Достоевского была создана мемориальная экспозиция. В 1987 году открылась мемориальная квартира А. Н. Толстого. В том же году начала работу мемориальная экспозиция в доме М. М. Пришвина в деревне Дунино. В 1988 году в доме С. Т. Аксакова на Арбате была развёрнута историко-литературная экспозиция «Альманах литературной жизни 1840-х-1880-х годов». 1990 год отмечен созданием музея Б. Л. Пастернака в Переделкине, а 1997 год — музея К. И. Чуковского. В конце 1999 года в Москве в доме В. Я. Брюсова открылся первый в России Музей литературы Серебряного века. С начала 2001 до 2008 года в Нарышкинских палатах Высоко-Петровского монастыря действовала постоянная экспозиция «В чём моя вера? Духовные искания русских писателей».

Одновременно музей жил интенсивной выставочной деятельностью. В эти годы в Государственном литературном музее прошли сотни выставок, десятки выезжали в другие города России и за рубеж. Под руководством Натальи Владимировны Государственный литературный музей получил широкую известность в мире. Более 80 выставок в Европе, Азии, Америке и даже в Австралии! Наталья Владимировна была инициатором создания Секции литературных музеев в Международном комитете музеев (ICOM) и в течение многих лет возглавляла её.

Всё это позволило Государственному литературному музею занять лидирующие позиции и получить статус головного музея.

1960–1970-е годы отмечены бурным ростом литературных музеев в СССР, и практически всегда научные сотрудники ГЛМ, Н. В. Шахалова, в той или иной степени были причастны к рождению новых экспозиций: Музея-заповедника М. А. Шолохова в станице Вешенской, Музеев Константина Федина в Саратове и Александра Фадеева в дальневосточной Чугуевке, в организации литературного и мемориального разделов Музея А. П. Чехова в Таганроге и многих других. Н. В. Шахалова активно подключилась к разработке научных концепций экспозиций пушкинских музеев страны: Государственного музея А. С. Пушкина в Москве, Всероссийского музея А. С. Пушкина в С.-Петербурге, Музея-заповедника А. С. Пушкина «Михайловское», Государственного историко-литературного музея-заповедника А. С. Пушкина в Больших Вязёмах, Музея-заповедника А. С. Пушкина в с. Большое Болдино. Н. В. Шахалова входила в состав Учёных советов ведущих литературных музеев страны — пушкинских в Москве и С.-Петербурге, А. Н. Толстого, A. M. Горького и др.

Энергия и обаяние позволили Наталье Владимировне собрать вокруг себя когорту единомышленников, создав Творческий проблемный семинар директоров литературных музеев России — этот уникальный феномен отечественной культуры, который существует вот уже более 20 лет. Неформальный, живой характер Семинара часто способствовал решению сложнейших проблем, встающих перед тем или иным музеем.

Н. В. Шахалова многие годы была членом редколлегии журнала «Мир музея» и главным редактором периодических изданий научных трудов Государственного литературного музея, инициатором периодического вестника музейной жизни «Звено», первый выпуск которого она подписала к печати за неделю до своей кончины.

Деятельность Н. В. Шахаловой была неоднократно отмечена правительством. Ей присвоено звание «Заслуженный работник культуры РФ», она награждена орденами «Знак почёта» и «Дружба народов», восемью медалями, среди которых самая дорогая для неё — «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». В 2004 году Н. В. Шахалова была отмечена благодарностью президента России.

Во всех ситуациях и обстоятельствах Наталья Владимировна Шахалова твёрдо и последовательно отстаивала интересы Государственного литературного музея — интересы русской культуры. Её болью было отсутствие у музея здания, достойного его коллекции и той роли, которую играет русская литература в истории страны. Сколько по этому поводу было написано писем во властные структуры! Сколько прозвучало страстных выступлений «на разных уровнях». Как много сил затрачено при разработке Программы комплексного развития Государственного литературного музея. Но как её осуществить, не имея необходимого здания? Эти мысли не оставляли Наталью Владимировну до последних дней её жизни.

Наталья Владимировна скончалась в ночь с пятницы на субботу — закончив рабочий день, рабочую неделю, очередной рабочий месяц. Её последний день, как и все предыдущие, был наполнен многочисленными заботами — хозяйственными, научными, человеческими. Как всегда было много встреч, звонков, бумаг. Известие о её смерти было оглушительным. С её уходом закончилась целая эпоха, но дело, основанное Натальей Владимировной, продолжает жить.

Опубликовано: Звено 2006. Вестник музейной жизни. ГЛМ / Сост. Е. Д. Михайлова, С. П. Князева — М.:2007. С. 7–10.

Вспоминая Наталью Владимировну Шахалову
К 100-летию со дня рождения

Чем больше проходит времени с момента смерти Н. В. Шахаловой, которая застала нас врасплох и была шоком для всех, тем чаще я её вспоминаю и всё больше ценю.

Начать с того, что в музее я всем была обязана Наталье Владимировне. Благодаря ей я попала сюда; она приняла в музей моего мужа, устроила на работу дочь в петербургский музей Пушкина на Мойке. Когда умерла моя обожаемая мама, она приняла во мне самое горячее участие, созвала на похороны почти весь музей, не говоря уже о материальной помощи; отправила на 10 дней в Ленинград, чтобы я сменила обстановку, утешала как могла. В любых трудных ситуациях, и служебных, и домашних, всегда шла на выручку, откликалась на любую просьбу. Сколько раз она спасала меня в критических ситуациях от гнева моих коллег, к тому же ухитряясь не обидеть и их. Впрочем, мало кто в музее не испытал на себе её великодушия, при том что всем нам часто от неё крепко доставалось. Она напоминала нам матушку Екатерину. Даже внешне мы обнаруживали явное сходство её с «Екатериной II на прогулке в Царском селе» К. Сомова. А наш оформитель Толя Пискунов любовно величал её барыней, на что она сердилась или, скорее, делала вид.

У Н.В. был крутой нрав и мы часто роптали, обижались и злились на неё, но всё искупал её необыкновенный артистизм, обида быстро проходила и большинство из нас продолжали искренне любить её. Ведь она была из актёрской семьи и в ней было сильно актёрское начало, что многое объясняет в ней. Стоит только вспомнить собрания или совещания — это были подлинные моноспектакли с участием безмолвных статистов. Каждая её новая роль зависела от настроения. Особенно доставалось заведующим филиалов и отделов, научных сотрудников она щадила, относясь к нам как к малым детям, которых ей нравилось воспитывать. Сама Н.В. наслаждалась ролью повелительницы, имевшей законное право наказывать или миловать, давая волю своему остроумию. Отвечать и оправдываться было глупо, всё равно проиграете, надо было соблюдать правила игры. Ещё глупее было обижаться. И не дай Бог было испытывать перед нею страх. Тогда в ней просыпался инстинкт охотника и она могла затравить вас как зайца. Когда же вы внутренне не реагировали и не боялись, она теряла к охоте всякий интерес.

Конечно, некоторые из нас не способны были в силу особых обстоятельств вынести и забыть обиды и не согласятся с моими оценками. Чтобы не бояться Н.В. и не сердиться на неё, надо было её полюбить («Чего не полюбишь, того не поймёшь», говаривал Тургенев), тогда и в голову не пришло бы обижаться, как не обижаешься на близкого человека. Ведь причин любить и ценить её неизмеримо больше, чем считать причинённые ею обиды.

При всём её дипломатическом искусстве, я никогда не замечала в ней и тени интриганства, часто от него неотъемлемого, злопамятности и мстительности — она быстро отходила и зла не держала. Больше всего я ценила в Н.В. потрясающее и тоже крайне редкое у директоров музеев профессиональное свойство: несмотря на свою властность, она никогда не вмешивалась в экспозиционный процесс, заглядывая к нам на раскладки, и не оказывала на нас давления. Я помню единственный случай, когда она попросила художницу во время монтажа одной из тургеневских выставок, воспользовавшись нашим отсутствием в тот момент, убрать портрет Полины Виардо (которую она терпеть не могла) — огромный силуэт, слишком привлекавший к себе внимание, чего её душа (а возможно и вкус) не вынесла. Но это было сделано так хитро и тонко, что мы и ахнуть не успели.
Ещё один пример её изощрённой дипломатичности и такта. На выставке «В чём моя вера» мне пришлось поменять место одной принципиально важной большой картины XIX в. «Достоевский на каторге», а художник — Авет Тавризов категорически не захотел вообще её вешать. Я настаивала, и он пожаловался Наталье Владимировне. И чем же дело кончилась? Н.В. нашла простое и гениальное решение. Она осторожно позвала меня в зал и, не вступая в спор, попросила Авета приложить картину к стене, чтобы я посмотрела и оценила. Мой гнев мгновенно улетучился, лишь только я своими глазами увидела представшее передо мной безобразие, сразу согласившись без этой вещи обойтись. На прежнем месте картина была вполне приемлема и не так бросалась в глаза, но вернуть её туда было невозможно из-за собственных же моих перестановок в зале. Полагаю, многие могли бы привести подобные примеры из собственного опыта.

А вот очень забавная история. Мы хотели поместить на выставке Достоевского предложенный Отари Кандауровым огромный портрет писателя его работы, а Н.В. была, не помню почему, категорически против. Нас поддержала Вероника Акопджанова, главный хранитель музея (всем известна армянская солидарность), и Кандауров контрабандой сам доставил и повесил портрет слева от входа в первый зал. Когда утром Н.В. пришла на работу, она не могла его заметить — дверь в дирекцию была хоть и совсем рядом, но справа. Зато в конце дня, выходя из комнаты, первый, кого она встретила, был шагающий прямо на неё «тяжкой поступью, с бледным лицом и горящим взглядом», «великий каторжник» Достоевский. Я была свидетельницей этого незабываемого зрелища. Н.В. окаменела. Немая сцена с одним персонажем в её лице. До сих пор, вспоминая, не могу удержаться от смеха. Это диверсия, — только и сумела она вымолвить. Но портрет оставила. Это был один из немногих случаев, когда нам удалось перехитрить многоопытную Наталью Владимировну. Впрочем, иногда она сама разрешала себя переиграть, делая вид, что не понимает наших уловок.

Для неё музей был театром, а она в нём полновластным режиссёром. Но властвуя, она не разделяла, а соединяла. Представляю себе, как она в узком кругу приближённых — её давнишних коллег-ровесников и личных друзей — расслаблялась и развлекалась, перемывая всем косточки — чувство юмора и остроумие у неё были отменные. Ну, а сплетничать мы все горазды.

Вместе с тем Н.В. была всеобщей благодетельницей и миротворицей, и удивительной семейной атмосферой — взаимной любви и доброжелательности музей обязан именно ей. Но чего ей стоило лавировать, стараясь соблюсти разные, подчас противоположные интересы, чтобы избежать взаимных обид и даже скандалов, неизбежных в любой семье, не перессорить нас друг с другом, — понимать это я стала только теперь. С нами ей было значительно сложнее — сотрудники у нас всегда отличались свободолюбием и непокорностью, — чем с министерскими чиновниками, которых она легко обводила вокруг пальца.

Думаю, что правила поведения и законы сосуществования в музее Н.В. сумела завещать и Марине Гомозковой, своей преданной наследнице, которая их усвоила и свято блюла, никогда не нарушая. Более того, она не позволяла себе того, что было позволено Наталье Владимировне, и была предельно корректна со всеми сотрудниками и заведующими, стараясь быть столь же дипломатичной, как и Н.В. Я испытала это на себе.

Одним словом, вспоминая Наталью Владимировну, я и многие мои коллеги испытывают только добрые чувства и глубокую благодарность.

Г. Медынцева

Е. Д. Михайлова
Наталия Владимировна Шахалова

О Наталье Владимировне пока писать очень трудно. Слишком мало прошло времени с тех пор, как мы её потеряли и слишком много времени мы работали вместе <…> Да и человек она настолько яркий, многогранный, а, значит, и далеко не простой, что очень не хотелось бы впасть в какую-либо крайность. Потому — не «из воспоминаний», а просто попытка осмыслить, что для неё главным было в работе, что под её руководством свершилось в музее. Ведь лишь взглянув на список открытых в её «царствование» музеев и прошедших за эти 35 лет выставок, понимаешь, что Шахалова — это целая эпоха в истории Государственного Литературного музея.

Наталья Владимировна пришла в музей на должность заведующей Отделом советской литературы в довольно сложной ситуации — в момент серьёзных кадровых изменений. После аншлагового вечера Евтушенко в музее работала комиссия, которая решила заменить научного руководителя и идеологически «усилить» руководство отделом советской литературы. Должность заведующего этим отделом и была предложена Н.В., при том что бывший руководитель отдела — Ксения Сергеевна Павлова, оставалась в составе отдела заведующей сектором. Надо отдать должное обеим — они достойно разрешили эту щепетильную ситуацию. Ксения Сергеевна, один из старейших сотрудников музея, работавшая ещё в довоенные годы с Бонч-Бруевичем, человек высоко интеллигентный, сделала всё, чтобы Н.В. не чувствовала себя «без вины виноватой». Н.В., в свою очередь, постаралась деликатно вписаться в сложившийся рабочий климат отдела, привнеся в него при этом заметную долю своего человеческого обаяния и весёлого юмора.

С благодарностью вспоминаю, как Н.В. при «распределении» писателей между сотрудниками, высказав пожелание заниматься Маяковским, «отказалась» от него, узнав о моей заветной мечте получить эту тему. <…>

… в 1972 <…> Н.В. принимает на себя всю тяжесть руководства музеем в труднейший момент, когда мы теряем здание на Якиманке и вынуждены осваивать площади бывшего детского садика (!), расположенные в двух крыльях нижнего этажа жилого дома. Задорный оптимизм и умение Н.В. находить выходы в сложнейших ситуациях, бесспорно, помогли коллективу приспособиться к новым условиям на Ленинском проспекте и даже довольно быстро возобновить нашу выставочную и просветительскую работу. И уже здесь, на Ленинском проспекте, становится очевидным, что создание новых экспозиций (будь то выставка, или новый музей) — главное «пристрастие» Наталии Владимировны как руководителя.

Казалось бы, собственный экспозиционный опыт был у Н.В. небогатый — всего-то раздел А. Н. Толстого на экспозиции «Русская литература ХХ века (1967), но участие в этой общей работе, где все принципиальные позиции обсуждались коллективно, умение на лету схватывать лучшее из опыта коллег, широкая общая культура и зоркость взгляда обеспечили ей заслуженное право стать глубокоуважаемым специалистом музейного дела. При этом Н.В. всегда старалась быть достаточно деликатной с коллегами, обосновывая свои предложения, или отступаясь от них, убеждённая в правомерности оппонентов.

Ещё более дипломатические таланты Н.В. проявлялись при отстаивании тех или иных решений в экспозициях (или выставках) перед «властями предержащими». Ведь основная часть музеев и экспозиций, создаваемых под руководством Н.В., открывалась в советское время, т. е. под достаточно жёстким идеологическим прессом и часто было необходимо обойти «острые углы», или найти убедительные доводы, а иногда и пойти на конкретные уступки, чтобы избежать напряжённости и спасти целое. <…>

Бывали случаи и анекдотичные, когда Н.В. дипломатично «сдавалась», не считая возможным портить «дружеские» отношения с начальством и понимая, что постепенно можно «спустить на тормозах». Перед открытием Дома-музея М. Ю. Лермонтова начальнику Управления музеев очень хотелось самой побыть в роли экспозиционера. Её участие началось с того, что она предложила поменять местами диваны в малой и большой гостиной. То, что обивка кресел в комнатах перестала соответствовать обивке диванов, её нимало не смутило. Переставили. Но вот, когда дело дошло до «кабинета бабушки Е. А. Арсеньевой», сотрудники были окончательно шокированы настоятельным требованием убрать кушетку-рекомье. Обоснование: «У вас что, бабушка, проститутка?». Никакие ссылки на типологию времени (30-е годы XIX века), когда кушетки были обязательной принадлежностью «кабинета хозяина дома», не действовали. Сглаживая ситуацию, Н.В. кушетку приказала убрать, понимая, что со временем «всё вернётся на круги своя». Действительно, диваны встали на свои места ещё до открытия музея, а со временем была «реабилитирована» и кушетка бабушки. <…>

Шёл 1971 год. Прага. В Чехословакии ещё свежи раны подавления «Пражской весны», память о советских танках в Венгрии. По дороге с аэродрома Н.В. видит плакат, анонсирующий выставку. Для него выбран один из сюжетов «Окон РОСТА» времён гражданской войны: красноармеец, направляющий штык винтовки прямо на зрителя. Из всего богатства материалов Маяковского иного не нашли?! Напоминание о советской «агрессии»? Первое ощущение у Н.В. — шок. И в этой ситуации необходимо было монтировать выставку, устанавливать хорошие рабочие контакты с сотрудниками Музея чешской литературы, акцент в восприятии выставки переориентировать на значимость творчества Поэта. Проблема со сменой афиши, кажется с помощью посольства, была решена. А обаяние, ум, быстрота решения конкретных вопросов и умение разрядить шуткой то или иное напряжение, обеспечили хорошую атмосферу во время монтажа. В этой поездке были заложены прекрасные отношения с коллективом Музея чешской литературы и это ощущали все, кто ездил с выставками «по следам» Н. В. Так бывало впоследствии и в других странах.

Надо сказать, что Н.В., которая сама побывала в ряде стран с выставками ГЛМ, старалась дать возможность поездок с выставками как можно большему числу сотрудников музея, при этом, естественно, учитывая их профессиональную подготовленность и коммуникативные данные. Иногда, ей приходилось отстаивать свои кандидатуры в вышестоящих учреждениях. Если это не удавалось, она искренне расстраивалась <…>

В 1984 по инициативе Н.В. был создан Творческий проблемный семинар директоров литературных музеев России, который не просто объединил руководителей музеев, но стал восприниматься как литературная секция российского ИКОМа. Семинар уникален. <…>. Ежегодно для сессии Семинара определялась та или иная проблема и избирался музей, который давал возможность эту проблему наглядно увидеть и обсудить. Живое, творческое обсуждение всегда приносило пользу, как «хозяевам», так и «гостям». А общение коллег, съехавшихся из разных городов, не только устанавливало творческие контакты между музеями, но и связывало участников прочной дружбой. В выборе же проблем для очередного Семинара часто руководствовались темами, выдвигаемыми в данный год Международным содружеством музеев (ICOM).

Двадцать две сессии Семинара были проведены под непосредственным руководством Наталии Владимировны. <…> Ежегодно собираясь на свои сессии, участники Семинара с благодарностью вспоминают его основателя и руководителя, умевшего в атмосферу серьёзной работы внести искромётный юмор. И на очередных встречах имя её бесконечно звучит, как на заседаниях, так и в кулуарах, в пересказе запомнившихся сюжетов и весёлых шуток Н.В. <…>

Естественно, можно было бы вспомнить ещё многие и многие эпизоды, связанные с той, или иной стороной деятельности Натальи Владимировны. Но это уже задача для целой книги и, наверное, написанной не одним человеком. Книги воспоминаний.

Наталии Владимировны нет уже пятый год. Но её живое присутствие в жизни музея ощущается постоянно. Её имя едва ли не каждодневно звучит, то в воспоминаниях о тех или иных эпизодах музейной жизни, то, во время работы, когда вдруг возникнет вопрос «А как бы на это посмотрела Н.В.?», то в повторении её шуток во время чаепития. Да и не только в музее, а и в широкой музейной среде. Наталья Владимировна Шахалова — одна из легенд музейного мира, одна из страниц музейной истории, как и её ближайшие соратники и друзья — Марина Николаевна Петай, многолетний директор Всесоюзного музея А. С. Пушкина, Александр Зиновьевич Крейн, основатель и долголетний руководитель московского музея поэта.

См. подробно: Е. Д. Михайлова. Директора Государственного Литературного музея. 1934–2009. Хроника. Факты. Воспоминания // Звено 2009. Вестник музейной жизни: ГЛМ / Сост. Е. Д. Михайлова, С. П. Князева. — М.: ГЛМ; СПб.: 2010.

Евгений Абрамович РОЗЕНБЛЮМ

(1919–2000)

Розенблюм, в разговорах между собой — просто Блюм. Для тех, кто был с ним знаком и помнит его, к этому имени ничего добавлять не нужно. Розенблюм — это художественное проектирование, Сенежская студия и сенежские семинары, блестящие проекты городской среды Алма-Аты, Красноярска, Набережных Челнов, Тихвина и др., Музей А. С. Пушкина на Пречистенке и Музей-квартира поэта на Арбате, проект Музея революции, Егорьевский музей, международные выставки и выставки в Манеже, журнал «Декоративное искусство» и много еще чего.

Сам себя Евгений Розенблюм считал архитектором и художником-проектировщиком. Потому даже жизнь свою выстраивал как проект, но в его планы неизменно вмешивалось время, уводя с избранного пути и не раз заставляя начинать всё с начала.

Он родился в грозном 1919-м, и шальная пуля, залетевшая в детскую кроватку при взятии красными Ростова, до сих пор хранится в семье. Но как человек и мастер он был, конечно, родом из бурных 1920-х. Оттуда шли внутренняя свобода, авангардность взглядов и мышления, творческие идеалы, наконец, стиль жизни и поведения. Несмотря на разницу в возрасте, он легко сходился с людьми из той эпохи — Цецилией Мансуровой, Алисой Коонен, Лилей Брик. Поэтому Розенблюму так хорошо удавались выставки о Маяковском, Татлине и др.

Может быть, Розенблюм и прожил бы жизнь архитектора и бонвивана из московской творческой богемы, но вмешалась война. Он ушёл на неё добровольцем в июне 1941-го, прошел путь от Сталинграда до Кёнигсберга и вернулся домой боевым офицером с орденами и медалями. Теперь он умел строить укрепления и переправы, ставить и снимать минные заграждения, но в мирной жизни всё это было уже ненужным. Он пытается наверстать упущенное, восстанавливается в МАРХИ, откуда ушел на фронт после 3-го курса, и по окончании работает в мастерских А.Бурова, А.Веснина, И.Леонидова, проектирует дворцы культуры и павильоны ВДНХ. И тут его призывают на новую войну, корейскую. Капитану 2-го ранга Розенблюму очень к лицу флотская форма и кортик на боку, но после демобилизации вернуться к прежней работе непросто. Он делает выбор в пользу профессии художника-проектировщика, возглавляет мастерскую в Комбинате Худфонда, а в 1962 году становится художественным руководителем Специального художественно-конструкторского бюро (СХКБ) Мосгорсовнархоза — одной из первых в стране дизайнерских мастерских.

Однако после отставки Хрущёва совнархозы ликвидируются, и тогда Розенблюм создает Центральную учебно-экспериментальную студию СХ СССР, иначе «Сенежскую студию» (с 1992 года Центральная студия художественно-проектного творчества), которая становится главным делом его жизни. Евгения Розенблюма журналисты полушутя прозвали «папой русского дизайна», и он, действительно, был одним из немногих, кто в те годы решался употреблять этот почти запретный, иностранный термин. В СССР была своя «техническая эстетика», свой ВНИИТЭ государственного дизайна, и отстаивать право на жизнь художественного проектирования Студии приходилось в жестокой борьбе.

Розенблюму доводилось заниматься и дизайном автомобилей, и дизайном одежды, но сердце его принадлежало проектированию городской среды и музейных экспозиций. В музеях он, разумеется, не стал довольствоваться ролью «оформителя», да и сам этот термин считал ругательным. В процессе создания Государственного литературного музея А. С. Пушкина на Пречистенке художник Розенблюм вырабатывает и оттачивает свой музейно-образный метод, на долгие годы определивший путь развития отечественного экспозиционного искусства.

Особенностью Розенблюма было, что он был художником говорящим и пишущим, и его авторская рефлексия порой оказывалась не менее важной, чем реализованные проекты. В отличие от современных залётных дизайнеров, он быстро становился в музее своим человеком, дружил с музейщиками, любил вести с ними многочасовые разговоры. Эти беседы и споры за чаем с сушками были для Розенблюма неотъемлемой частью процесса проектирования: что-то рассказывал он, что-то рассказывали ему, а в результате рождались невероятно интересные решения.

Может быть, Розенблюм не был лучшим в мире художником-экспозиционером, но он, несомненно, был первооткрывателем и просветителем, который учил музейщиков новому для них языку. С его легкой руки в музейный обиход прочно вошли такие понятия как экспозиционный образ, предметный натюрморт, пространственная композиция, наконец, искусство экспозиции. Сама технологическая цепочка этапов художественного проектирования экспозиции от предпроекта и генерального решения до эскизного проекта и рабочих чертежей тоже была разработана Розенблюмом.

Наряду с множеством умений, Розенблюм обладал ещё одним бесценным качеством — он был мастером человеческого общения. Поэтому сегодня, в день его 100-летнего юбилея, хотелось бы ещё раз напомнить, что важнейшим элементом проектирования Розенблюм считал сотрудничество и сотворчество учителя и учеников, руководителя и его команды, художника и музейщика. В этом и состоял главный секрет его творческого метода.

В.Дукельский

100-летие Е. А. Розенблюма

14 сентября в Пушкинском литературном музее (ГМП) отметили 100-летие Евгения Абрамовича Розенблюма, от которого берёт начало новая эра музейной жизни.

Вечер был прекрасно организован и проведён директором музея Е.А. Богатырёвым и Н.И. Михайловой, создававшими вместе с Розенблюмом его любимое детище — нынешнюю экспозицию Пушкинского музея на Пречистинке, как и мемориальной квартиры Пушкина на Арбате, в гостиной которого происходила встреча приглашённых. (Он был создателем и прежней замечательной экспозиции).

Отрадно было видеть почти в полном составе старую гвардию, хотя ряды её и поредели, и слышать вдохновенные выступления его учеников, последователей и поклонников — А. Бокова, Л. Озерникова, А. Конова, В. Дукельского, А. Тавризова, М. Майстровскую, сотрудников музея. Их пыл, восторг и благодарность Учителю не только не остыли по сравнению с предыдущим юбилеем, проходившим в этой же гостиной, но получили новое осмысление. Каждый вносил что-то своё в понимание феномена Розенблюма, и у вас на глазах рождался феерический образ. Если бы в зале оказался человек, не имеющий понятия о Е.А., он бы заразился всеобщим восторгом, как заражается читатель мемуаров о выдающихся людях. Слова Озерникова о Розенблюме как о космическом явлении многим, уверена, не показались преувеличением. Не стоит сетовать, по убеждению Майстровской, что его имя известно теперь лишь узкому кругу последователей — шлейф забвения неизбежно приподнимется и звезда Розенблюма воссияет ярче прежнего.

История экспозиций в Литературном музее (ГЛМ) резко делится на две эпохи: до 1980 и после. Рубеж — юбилейная выставка Блока, с которой началось многолетнее сотрудничество музея с Розенблюмом и о которой видевшие её сохранили восторженное воспоминание.

Благодаря не только профессиональной гениальности, рождающимся на ходу искромётным идеям, но и высочайшей культуре и эрудиции Розенблюм мог самую скромную мысль экспозиционера превратить в феерическую художественную конструкцию, сумев разглядеть и развить таящиеся в ней возможности. Он произвёл настоящую революцию в сознании тех музейщиков, которым посчастливилось с ним общаться и работать. Это благодаря ему мы поняли, что экспозиция — не иллюстрация к истории литературы, а особое искусство со своим языком, строящееся и живущее по собственным законам, подобно другим визуальным искусствам. И научиться воспринимать этот язык не легче, чем любой другой, а уж говорить на нём и подавно дано немногим.

Литературный музей сделал с Розенблюмом несколько выставок и постоянную экспозицию по литературе XX века. У нас с ним — у сотрудников отдела XIX в. — дело дошло лишь до художественного проекта новой грандиозной экспозиции по русской литературе, от древнерусской и до начала XX в., рассчитанной на три помещения. Но и этого было достаточно, чтобы сформировать в нас новый взгляд на вещи.

Розенблюм давал нам задания — представить (письменно) концентрированный образ писателя (с указанием материалов), сгущённую его характеристику и его место в общей картине экспозиции. Определить «акценты», как он называл придуманные им установки, или на современном языке — инсталляции, — было для него главным в тот период. Мы с увлечением и страстью предались этому занятию. В конце концов была сочинена и тщательно отделана научная концепция и выполнен смелый художественный проект с впечатляющим макетом.

Обсуждение концепции и проекта вылилось в настоящий спектакль, свидетелей которого почти не осталось, и потому я считаю своим долгом вспомнить о нём. Наша совместная с Розенблюмом работа, мягко выражаясь, не встретила сочувствия со стороны методического совета, и мудрая Н.В. Шахалова, не желая, как я понимаю, брать на себя ответственность за намеченный разгром экспозиционного и художественного проектов, тем более ссориться с авторитетным художником, созвала расширенный учёный совет с участием директоров музеев и учёных-филологов.

Началось всё — после представления концепции и проекта заведующей отделом XIX в. Т. Соколовой и Е. Розенблюмом — с уничтожающих выступлений членов методического совета — сотрудников ГЛМ. Ещё не успел собраться с силами Розенблюм, чтобы нанести ответный удар (а он это умел!), как художника опередила его дочь Зоя Коптева, отвечавшая за древнерусский период. О, это было патетическое зрелище! Зоя, человек самого спокойного и миролюбивого нрава, превратилась в тигрицу, защищавшую не только своего отца, но и собственное дитя — научная разработка темы была плодом её усилий. Она напоминала Жанну д’Арк и вышла победительницей. Все были покорены такой героической самозабвенностью, включая оппонентов.

Парадокс состоял в том, что все остальные участники — директора и сотрудники других музеев, не говоря уже о специалистах по русской литературе, не вникнув в тонкости закулисной игры, единодушно поддержали и концепцию, и художественный проект. Такой неслыханный триумф был для нас самих полной неожиданностью. Подумать только: вас хотят погубить собственные коллеги, мобилизовав для этого все силы музейного сообщества, а оно встаёт на вашу сторону! Ситуация трагикомическая…

Непреодолимые внешние препятствия помешали реализации проекта Розенблюма. Но дело его не пропало. Его идеи разбудили нашу фантазию и раскрепостили сознание. Они попали на благодатную почву, изменив наш взгляд на природу музея. Розенблюм привил нам чувство свободы в подходе к экспозиции и изгнал страх перед нарушением сложившихся принципов и стереотипов. «А почему бы и нет?» — стало отныне нашим девизом.

Для меня Розенблюм — один из трёх великих учителей наряду с С.М. Бонди и о. Александром Менем, определившими мою жизнь.

Г. Медынцева

Е. Д. Михайлова

Евгений Абрамович Розенблюм

Впервые я увидела его в доме Бориса Евгеньевича Захавы, режиссёра Театра им. Евгения Вахтангова и ректора Щукинского училища, замужем за которым была моя старшая кузина Наташа (Наталия Ивановна). Это, скорее всего, было в предновогодний вечер 1953 или 1954 г., в квартире у Красных ворот. У Наташи 31 декабря день рождения и потому собирались в гостеприимном «захавском» доме ближайшие друзья и театральные соратники, чтобы одновременно с днём рождения отпраздновать Новый год. Среди гостей была и Таня (Татьяна Кирилловна) Коптева со своим мужем Женей (Евгением Абрамовичем) Розенблюмом.

Кажется, он тогда был в доме впервые, незадолго до того вернувшись с Дальнего Востока, где служил в армии. Ещё очень молодой, стройный, элегантный, влюблённый в свою жену, невероятно хорошенькую, решительную и несколько даже категоричную в манере речи, талантливую актрису, с которой они представляли собой прекрасную пару. В тот вечер Женя был скромно неразговорчив, очевидно, чувствуя себя новичком в этом доме, где главенствовали «вахтанговцы» — сам хозяин дома, прекрасный рассказчик, Астангов, кажется именно в тот вечер много читавший Блока, и др. Теплота и непосредственность атмосферы, прежде всего, поддерживалась хозяйкой дома, её обаянием, красотой и, бесспорно, вкусным столом с крохотными пирожками и прочими разносолами.

С той поры, когда Розенблюм был совсем молод и нам случалось неоднократно встречаться за праздничным столом, осталась привычка обращения друг к другу по именам. И даже тогда, когда у нас случились достаточно жёсткие «творческие» разногласия, приведшие к разрыву Литературного музея с Розенблюмом, как основным автором наших экспозиций, даже тогда, иначе как «Алёнушкой» он меня не называл. Но это — уже конец рассказа, а настоящее начало — середина 60-х.

Государственный Литературный музей замышляет экспозицию по истории русской литературы в своём здании на Якиманке (тогда — ул. Димитрова). Художником приглашают Евгения Абрамовича Розенблюма.

Научно-экспозиционными отделами уже разработан структурный план будущей экспозиции и вместе с Розенблюмом и его «командой» мучительно «делим» площади, стараясь уместить всю литературу — «от Ромула до наших дней» в 12 залов анфилады первого этажа. <…>

И вот уже члены розенблюмовской бригады (Елена Николаевна Лаврова, Галина Ивановна Алёхина, Валентина Дмитриевна Осокина) предлагают решения своих разделов экспозиции, а Евгений Абрамович зорко следит за логикой развития архитектурно-художественного проекта, где перетекание дизайнерских форм должно подчёркивать единство литературного процесса с учётом своеобразия каждой временной темы.

И какая нас охватывала радость, когда кто-либо из художников находил неожиданное решение, не только выразительно подчёркивающее эстетику определённого отрезка истории литературы, но и оригинального использования площади, недостаточность которой ощущалась во всех разделах. Так, настоящим «открытием» был воспринят проект Валентины Осокиной в разделе литературы Серебряного века — витрину сделать в форме изгибающейся змеи («волюты»), что дало бы возможность вместить максимальное количество материалов в весьма скромное пространство одной из комнат второго этажа. Посетитель должен будет двигаться за изгибами этой «змеи», рассматривая витрину с двух сторон.

Но вот — все внутренние дебаты позади, идеи воплощены в чертежи и макеты «генерального решения» оформления экспозиции, с которым мы выходим на суд авторитетнейшего Художественного совета с участием членов Учёного совета музея Дебаты были бурными. Розенблюм, прекрасный оратор, был страстен и убедителен. Директор музея Николай Фёдорович Пияшев его поддерживал. В результате — художественный проект был утверждён.

Близился Новый год, и для капустника, традиционного для тех лет, готовилась программа. Одним из её сюжетов становится победа на Художественном совете. Сценка заканчивалась стихами:

Наш Розенблюм рождён был хватом,

Не покорился супостатам — пошёл орать на рать.

Вот близок, близок миг победы,

Ура, мы ломим, гнутся «деды» — и пишут протокол!

<…>

В 1973 г. Евгений Абрамович становится одним из главных действующих лиц реконструкции выставки Владимира Маяковского «20 лет работы» — выставки, которой в 1930 Маяковский отчитывался перед страной в своей деятельности. Выставка проходила в двух залах Союза писателей (Поварская ул.) и поэт сам был её экспозиционером и дизайнером. Материалы Выставки, собранные самим поэтом с помощью молодых энтузиастов («Бригада Маяковского»), после её закрытия были переданы в Литературный музей Всесоюзной библиотеки им. В.И. Ленина и оттуда перешли в Государственный Литературный музей при его организации в 1934 г.

К 80-летию Маяковского, по инициативе К.М. Симонова, выставку решено было реконструировать в тех же залах Союза писателей, повторив её структуру, разработанную самим поэтом. При этом учитывалось не только расположение материалов, но и оформительские моменты, придуманные Маяковским. Так, ангелочкам, являющимся элементом декора потолка, были повязаны пионерские галстуки. Однако материалы выставки уже были музейными экспонатами и требовали к себе соответственного бережного отношения. А потому ничто уже не прибивалось гвоздиками к открытым стендам и подавалось соответственно охранным требованиям, а стенды стеклились. Простота общего рисунка выставки сохранялась. Но, главное, что внёс в её решение Розенблюм, — это система фотопортретов Маяковского, увеличенных до натурального роста поэта, что давало ощущение его живого присутствия. На выставке 1930-го Маяковский присутствовал все дни её работы.
<…>

Впоследствии выставка «20 лет работы Маяковского» объездила многие страны мира, везде сохраняя то решение, которое было предложено Е.А. Розенблюмом и с энтузиазмом принято и коллективом Литературного музея, и главным её куратором — К.М. Симоновым.
Следующая встреча музея с Е.А. Розенблюмом произошла в связи с работой над выставкой к 100-летию А.А. Блока в 1980 г. Эта работа положила начало ещё более тесному сотрудничеству коллектива с художником.
<…>

Экспозиционерами были сотрудники отдела советской литературы: М.Н. Жигадло (заведующая отделом), М.В. Соколова, А.Э. Рудник, В.Г. Крижевский, Г. В. Великовская и хранитель фонда Блока — Н.А. Кайдалова. Постараюсь сказать самое существенное о выставке Блока, которая, на мой взгляд, была не только этапной в истории ГЛМ, но и одной из самых значительных работ Розенблюма, оставивших свой след в истории музейного дела.

Прежде всего, надо сказать о том, что впервые юбилейную выставку решали не как чисто монографическую, а на широком литературном и социальном фоне. Она должна была рассказывать о Поэте в контексте его времени и всех пересечений с искусством этого времени. Решая эту задачу, Е.А. предложил всю конструкцию выставки расположить по центру залов, на стеклянных стендах. К стендам примыкали с обеих сторон витрины для книг и рукописей, личных вещей и т. п. Маршрут экспозиции закольцовывался — начало выставки, с одной стороны стенда, смыкалось с её завершением с другой, По ходу экспозиции желательно было так размещать темы, чтобы они по смыслу могли наиболее логично корреспондировать друг с другом. Разделы (темы) выставки были разделены поперечно поставленными стендами (стёклами), на которых размещались увеличенные рукописные тексты Блока, выполненные шелкографией.

Такое решение ставило достаточно сложные задачи, как смысловые (соотношение тем), так и технические — прозрачность стендов требовала абсолютного совпадения наклеиваемых на них экспонатов во имя эстетического восприятия выставки.

Размещение выставки по центру залов решало ещё одну наиважнейшую задачу — высвобождалась архитектура самого помещения — Нарышкинских палат Высоко-Петровского монастыря, которые сами по себе, являясь памятником архитектуры, становились самостоятельной экспозицией, а для выставки открытым пространством мироздания.

Выставка была сразу высоко оценена профессионалами и активно посещалась весь срок своей работы. Если и можно было найти какие-либо огрехи в её решении, то это высота витрин — для рассмотрения в них экспонатов приходилось нагибаться, а иногда можно было видеть посетителей, присевших на корточки.
<…>

Мы же, «революционным» высвобождением стен в залах Нарышкинских палат будем пользоваться ещё неоднократно, как и свободным размещением витрин и стендов в других помещениях, а «блоковские» стёкла служат нам до сих пор.

1982. К 65-летию Октября делаем выставку «Пою моё отечество». К февралю 1983, 65-летию комсомола, выставку несколько изменили по содержанию и назвали «Моя революция». Работаем вновь с Евгением Абрамовичем Розенблюмом.

И вновь на Петровке. Экспозиционная группа — сотрудники отдела советской литературы. Мне выпала честь (как впоследствии и на экспозиции 1984) быть «комиссаром» (теперь бы сказали «куратором»), т. е. ответственной за весь ход монтажа. Е.А. приходил утром, определял задания художникам, монтажникам, решал с экспозиционерами спорные вопросы по витринам и убегал. Иногда забегал днём. И обязательно — часов в пять. Смотрел, что сделано, набрасывал план работ следующего дня. Как и на «Блоке», работала с ним бригада его учеников, тогда ещё совсем «зелёных», сегодня — ассов своего дела, среди них наши будущие сотоварищи по созданию тех или иных экспозиций — Авет Тавризов, Леонтий Озерников, Александр Брусов.

Е.А. широко использует всю площадь залов, расставляя витрины в ритме, подсказанном конфигурацией залов. Витрины — квадраты с площадкой наверху, от которой с сильным наклоном по всем четырём сторонам расходятся собственно витрины, достаточно глубокие, чтобы в них могли разместиться и книги, и мемориальные предметы. Витрины скошены, а «полы» у них — ровные, материал не съезжает. По центру — «пол» несколько углублён. В углублениях — рукописи. Высота витрин — удобная для осмотра.

От верхней площадки витрин натягивались к потолку проволочные тросы, сходящиеся в одной точке. На них крепились плакаты и рукописи (муляжи), которые как бы летали в воздухе как листовки. Этот приём Е.А. использует и на экспозиции «Истории литературы ХХ века» в установке, посвящённой роману Горького «Мать». Но там это будет единичный случай. На данной выставке это было одним из принципиальных приёмов.

В довершение всех эффектов — по центру третьего, центрального, зала была подвешена модель первого спутника в размер оригинала, 50-ти кг веса. Как монтажники будут выполнять подвеску, стоя на нашей, весьма не надёжной стремянке, Е.А. не волновало. Я же со страхом наблюдала за этой процедурой. Повесили. В пять вечера пришёл Розенблюм, усмотрел, что повешено не точно по центру, велел перевешивать и ушёл. А монтажников заело и отложить перевеску до утра не согласились. И вновь полезли на стремянку — хоть глаза закрывай. Руки у них дрожали, но справились.

Надо сказать, что Евгений Абрамович очень любил всякие технические усовершенствования при монтаже выставок и, узнав о существовании чего-то, что может облегчить и скрасить монтаж, совершенно не интересовался, каким путём мы получим желаемые детали. <…>

На следующей экспозиции (1984) у Е.А. возникает мысль о том, что для прочности клеить рамки на стекло с двух сторон (они должны совпадать) нужно исключительно авиационным клеем. Родственные связи дали возможность обратиться к самому Туполеву — руководителю одного из крупнейших авиаконструкторских институтов. Обещает узнать и, смущаясь, приносит маленькую пробирку — а нам нужно наклеить десятки окантовок. Монтажники наклеивают, втихую, просто на ПВА. Е.А. в отчаянии — быстро отклеится! — продержалось до снятия экспозиции.

Как жаль, что Е.А. не дожил до многих технических возможностей сегодняшнего дня — купить можно так много вещей, облегчающих монтаж! А в годы его работы, многое приходилось делать, как говорится — на коленке!

Интереснейшей работой коллектива с Розенблюмом стало создание в 1983 г. выставки к 90-детию Маяковского. Выставка создавалась совместно с Политехническим музеем и на его территории не случайно. Внутренним её пафосом становился интерес Маяковского ко всему новому, двигающему жизнь вперёд — будь то изменение психики человека, или технические свершения, его романтическая уверенность в построении нового светлого будущего и его собственная активная позиция на пути к нему. А потому, наряду с материалами коллекции Государственного Литературного музея (Выставка «20 лет работы») на экспозиции использовались и технические символы эпохи автомобиль 20-х годов и робот манипулятор, «Летатлин» и модель первого спутника», архитектурные проекты Д.Мельникова и братьев Весниных, фонограф (на таком записывался Маяковский) и видеотелефон. И всё представленное на выставке, воспринималось в контексте широко используемых стихов Маяковского. А сам рекламный плакат, для которого был использован дизайн афиши с анонсом чтения Маяковским поэмы «Хорошо!» (1928, эскиз её был сделан самим поэтом), напоминал о том, что в здании Политехнического Маяковский выступал более 30 раз.

Дизайн выставки был подсказан поворотом темы, её «технической» составляющей. Так, одна из установок, играющих роль витрины, представляла собой как бы часть печатного станка, «выбрасывающего» на зрителя книги Маяковского.
<…>

1984 год. Открываем вновь экспозицию, посвящённую литературе ХХ века. Теперь в Трубниковском переулке, в доме, который принадлежал когда-то художнику и коллекционеру Остроухову. Осваивать это здание музей начал с открытия выставки к 200-летию В.А. Жуковского в 1983 г.

Экспозиционная группа по подготовке новой экспозиции — отдел советской литературы. Художник — Розенблюм. Открытию предшествовала кропотливая научная работа: анализировались материалы экспозиции 1967 года, учитывались изменения в подходе к истории литературы ХХ века, происшедшие с того времени. За эти годы возвращались в общественное сознание имена репрессированных в 30-е годы писателей. Правда, не всегда можно ещё показать прижизненные издания их книг — так, в книге может оказаться предисловие Бухарина или Троцкого, а на эти имена «табу». Цензура, а она ещё есть, не пропустит. В таких случаях выручали журнальные публикации. Значительно пополнился пласт «современной» литературы. Всё это необходимо было учитывать при разработке концепции и структуры.

Проблемно-хронологический принцип расположения материалов, с выделением «ведущих» литературных имён в каждом историческом отрезке времени, заложенный в экспозиции 1967 и широко используемый в практике многих региональных музеев, был сохранён. Необходимо было найти «изюминку» нового решения, которая определила бы и концепцию художественного проекта, и новые повороты в научном построении экспозиции.

«Изюминка» была найдена Евгением Абрамовичем после многодневных, многочасовых обсуждений будущей экспозиции с научной группой. Е.А. предложил рассматривать советскую литературу в целом как явление классическое, т. е. свершившей уже значительный вклад в сокровищницу мировой культуры. При этом необходимо было не просто представить тему во всех логических связях, заложенных в тематико-экспозиционном плане, но и создать целостное произведение искусства. Такой подход предопределил характер оборудования — систему «библиотечных» шкафов вместо привычных витрин — «Библиотека» как символ хранения духовных, исторических ценностей. Центр каждого шкафа представлял собой застеклённую витрину, где располагались материалы, соответственные историческому отрезку времени — рукописи, первые издания или прижизненные публикации, фотографии, графика, мемории. Верхняя, открытая полка предполагалась для размещения последующих изданий писателя, которому был посвящён основной раздел. Это давало достаточно яркую картину жизни книг писателя, продиктованную судьбой самого автора. Одни полки — плотно заполнены (например, Маяковский). На других — одна, две книги (скажем, Бабель).

Под вертикальной витриной была спроектирована (и это осуществлено) ещё одна открытая полка и шкафчик с закрытыми дверцами для размещения в первом — современных изданий для чтения текстов; во втором — иллюстраций, как дополнительного материала для работы с группами. И то и другое вызвало у экспозиционеров основательное сомнение по возможности использования из-за соображений сохранности материалов. Однако, Е.А. — максималист и идеалист — настоял. Впоследствии — полку использовали для аннотаций, шкафчики — бездействовали.
<…>

В каждом зале — то по центру, то в «красном» углу зала, были смонтированы «ударные» установки, акцентирующие основную идею раздела и внимание посетителя на творчестве главного «героя», наиболее ярко её выразившего. В них основные материалы размещались на стёклах («блоковских»), а витрины — горизонтальные. Ряд установок в соответствии с характером экспонатов, обходился без витрин. Так, в зале литературы первых послереволюционных лет, где «установка» размещалась по центру, использовались плакаты Маяковского и его соратников, пишущая машинка Демьяна Бедного, листовки и издания того времени.

В следующем зале посетитель шёл как бы через стеклянный коридор, между двумя установками, посвящёнными Маяковскому и Есенину. Такое «физическое» противостояние материалов подчёркивало единство во времени и «самость» каждого из этих, часто противоборствующих друг с другом (как на эстраде, так и в умах) поэтов.

В зале 30-х годов, центром становился Первый съезд писателей, символом которого была имитация трибуны с установленными на ней микрофоном и настольной лампой тех лет и размещённой за ней фотографией, запечатлевшей выступление М.Горького на съезде.

В зале, посвящённом литературе Великой Отечественной войны, одним из символов была модель скульптуры Д.Митлянского «Мальчики 1941. Памяти моих погибших одноклассников», а главным центром зала, пожалуй, стенд, посвящённый поэме А.Твардовского «Василий Тёркин» — поэме, ставшей поистине народной.

Экспозиция вышла очень эффектная, хорошо читаемая и удобная для работы с группами экскурсантов.
<…>

Экспозиция 1984 года стала последней завершённой работой Е.А. Розенблюма с ГЛМ. Однако творческие задачи ещё долго нас объединяли, взаимно подстёгивая искания, как коллектива, так и художника.

Последние творческие встречи с Е.А. носили остро дискуссионный характер, приведшие к разрыву наших рабочих контактов.
Рассказывая об этом, нельзя не вспомнить о сессии Творческого проблемного Семинара директоров литературных музеев, проходившего в 1988 г. в селе Константинове, в Музее-заповеднике Есенина по теме «Музей и художник».

Евгений Абрамович к этому времени, думаю, не без влияния достаточно амбициозных позиций своих учеников (его школа музейного дизайна, работавшая ежегодно на Сенеже, сыграла большую роль в развитии этого направления искусства), на этом семинаре страстно доказывал приоритет художника над экспозиционером при создании музейной экспозиции. Музейное сообщество дружно отстаивало позицию сотворчества экспозиционера и художника. В работе Семинара тогда активнейшими участниками были такие руководители литературных музеев, как М.Н. Петай, Н.В. Шахалова, В.П. Арзамасцев, В.И. Астахов, Г.П. Муренина. При этом о своей практической работе с художниками с сообщениями выступили К.П. Воронцов, Е.Д. Михайлова, А.Э. Рудник, Т.А. Рыжова, Г.П. Муренина, С.Н. Казакова. Участвовавшие в работе Семинара художники — А.А. Смирнов (Ленинград), В.А. Кунавич (Северная Осетия) и главный редактор журнала «Мир музея», поддерживали позицию экспозиционеров.

Однако в следующих проектах Евгения Абрамовича идея прерогативы художника в экспозиции стала ощущаться очень явно. Когда возникла мысль о создании в Нарышкинских палатах экспозиции по истории классической литературы, Е.А. предложил своеобразное решение — сквозь всю экспозицию, протянуть «улицу» вдоль которой, с двух сторон протянутся «дома» с окнами — витринами, в которых и будет разворачиваться во времени экспозиционное действие. Для более явственного воплощение тем Е.А. предлагал насыщение экспозиции изображением литературных персонажей, выполненных по нашему заказу скульптором Барановым (по мысли Е.А. — в раскрашенном гипсе). Таких фигур, по предположению Е.А. должно было быть не менее двадцати.

Если основная концепция — «экспозиции-улицы», показалась интересной, то идея её насыщения дорогостоящими фигурами (каждая фигура обошлась бы в 40 000) была коллективом принята в штыки. Проект получался слишком дорогим, да и вставал вопрос о «судьбе» этих фигур, выполненных по определённому месту и в определённых позах, в будущем. Розенблюм настаивал, в результате от проекта отказались.

Сама же идея включения в экспозицию образов «литературных героев» Е.А. не оставляла, как и использования идеи «улицы» внутри экспозиции. Так, Е.А., приступив к разработке проекта экспозиции по литературе 1840–1880-х, предложил вновь вводить в интерьер моменты архитектурного экстерьера, используя их как оборудование. Например, в одном из залов, должна была быть выстроена беседка, в которой сидела бы «тургеневская девушка», опираясь рукой на балюстраду, одновременно служащую витриной для музейных материалов.

Учитывая, что экспозиция должна была осуществляться в «Аксаковском» доме, ампирные интерьеры которого не только гармонировали с предполагаемым содержанием, но и носили мемориальный характер (Аксаковы какое-то время жили в этом доме, здесь бывал Гоголь и другие литераторы), экспозиционеров введение экстерьера в музейное пространство не устраивало категорически. По поручению Н. В. Шахаловой, тяжёлую долю» объяснений с Е.А. взяли на себя Татьяна Виленовна Соколова — заведующая отделом классической литературы и я, как куратор работы по созданию будущей экспозиции. Объяснения были достаточно тяжёлыми, Е.А. обвинял нас в «архитектурной неграмотности», готов был согласиться на возведение «половины беседки», а мы твёрдо настаивали, что нас устраивает восстановленный интерьер, тем более что в данном случае это был интерьер гостиной, где когда-то Гоголь читал свои произведения.

Так и разошлись, не найдя согласия и фактически расставшись.

Экспозицию, с опорой на интерьерные решения, сделали с Еленой Николаевной Лавровой. В «синей гостиной» главенствующей стала гоголевская тема. Обстановка комнат служила оборудованием — здесь, на преддиванном столе лежало издание «Мёртвых душ» с обложкой работы Гоголя, напоминая о чтении глав «Поэмы» самим писателем. Другие залы своими интерьерами напоминали то о писательском кабинете, то о редакции литературного журнала, то о публичной библиотеке как символе возрастающей роли литературы. Экспозиция, названная «Альманах русской литературы 1840–1880 годов» счастливо проработала до постановки дома на реставрацию. Но это уже другая история — без Евгения Абрамовича Розенблюма.

«Разрыв» с Е.А. Розенблюмом, думаю, достаточно болезненный для обеих сторон — и для музея, и для художника, никоим образом не нарушил памяти о счастливой работе на многих экспозициях с этим ярким, далеко не лёгким, безмерно талантливым человеком.

См. полностью: Звено 2012. Вестник музейной жизни: ГЛМ / Сост. Е. Д. Михайлова, П. Е. Фокин. Отв. ред. П. Е. Фокин. — М.: ГЛМ; СПб 2015. С. 415–424.

Валентина Брониславовна ЛЕНЦОВА

(1946–2019)

Валентина Брониславовна Ленцова — одна из легенд нашего музея, высокий профессионал, человек, посвятивший жизнь великому русскому поэту Михаилу Юрьевичу Лермонтову, его поэзии, его памяти, сохранению и научному освоению его культурного наследия.

С 1982 года Валентина Брониславовна заведовала Домом-музеем М. Ю. Лермонтова на Малой Молчановке, одним из самых известных и популярных у посетителей и специалистов отделов нашего музея. В. Б. Ленцова — один из творцов постоянной экспозиции Дома Лермонтова, которая на протяжении многих десятилетий развивалась и в то же время сохраняла преемственность по отношению к той самой первой и бесценной экспозиции, которая была задумана и создана благодаря неустанной энергии основателей московского лермонтовского музея в самом начале 1980-х годов.

Невозможно перечислить все выставочные проекты, задуманные и успешно реализованные Валентиной Брониславовной, все творческие и научные встречи, проведённые под её руководством. На протяжении многих десятилетий она оставалась душой великого множества лермонтовских событий в Москве и в других памятных местах России, а также за рубежом.

Мужественно борясь со смертельным недугом, Валентина Брониславовна до последних дней оставалась в строю, давая всем нам неоценимый урок преданности своему делу, своим коллегам и друзьям. Сегодня скорбят и выражают глубокое соболезнование родным и близким покойной не только сотрудники нашего музея, но также сотни соратников по музейному делу в разных городах нашей страны, тысячи любителей русской поэзии, слушавших экскурсии и беседы незабвенной Валентины Брониславовны.

Вы всегда были тонким и внимательным человеком, преданным другом, самоотверженным тружеником, дорогая Валентина Брониславовна. Память о Вас всегда останется с нами. Царствие Небесное, вечный покой!

11 Февраля 2019 г.

---

Год назад, в ночь с 10 на 11 февраля ушла из жизни Валентина Брониславовна Ленцова, 36 лет руководившая Домом-музеем М. Ю. Лермонтова.

Известие о ее уходе потрясло всех знавших и ценивших ее как профессионала, человека, друга!

Валентина Брониславовна — легенда нашего музея и всего лермонтовского сообщества. Она посвятила свою жизнь Михаилу Юрьевичу Лермонтову, его поэзии, памяти. Лермонтова хранит народная любовь, говорила она. А служение музею она называла счастливым даром судьбы.

Ее трудами Дом-музей Лермонтова стал одним из самых популярных отделов Литературного музея. Она была инициатором и создателем бесчисленных выставочных проектов, заложила традицию творческих, просветительских и научных встреч в Доме Лермонтова, одушевляла своей энергией и любовью к Лермонтову множество связанных с ним событий в России и за рубежом. Многие взрослые посетители музея, приводя к нам своих детей, сейчас вспоминают именно ее экскурсии и беседы…

Дорогая Валентина Брониславовна, Вы были и остаетесь для всех нас редким, тонким, внимательным человеком, преданным другом! Вас очень не хватает Дому Лермонтова, всему Литературному музею, тысячам слышавших Вас любителей русской литературы…

Память о Вас навсегда останется с нами!

Завещание

Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть:
На свете мало, говорят,
Мне остается жить!
Поедешь скоро ты домой:
Смотри ж… Да что? моей судьбой,
Сказать по правде, очень
Никто не озабочен.

А если спросит кто-нибудь…
Ну, кто бы ни спросил,
Скажи им, что навылет в грудь
Я пулей ранен был;
Что умер честно за царя,
Что плохи наши лекаря
И что родному краю
Поклон я посылаю.

Отца и мать мою едва ль
Застанешь ты в живых…
Признаться, право, было б жаль
Мне опечалить их;
Но если кто из них и жив,
Скажи, что я писать ленив,
Что полк в поход послали
И чтоб меня не ждали.

Соседка есть у них одна…
Как вспомнишь, ка́к давно
Расстались!.. Обо мне она
Не спросит… все равно,
Ты расскажи всю правду ей,
Пустого сердца не жалей;
Пускай она поплачет…
Ей ничего не значит!

М. Ю. Лермонтов

Елена Дмитриевна МИХАЙЛОВА

(1932–2019)

15 сентября 2019 года не стало заведующей сектором истории Государственного литературного музея научно-исследовательского отдела ГМИРЛИ имени В. И. Даля Елены Дмитриевны Михайловой, замечательного профессионала, удивительного человека, коллеги и друга.

Елена Дмитриевна служила в Государственном музее истории российской литературы имени В. И. Даля более полувека. 3 апреля 1956 года она была принята на работу в должности научного сотрудника фототеки. С 1956 по 1974 год служила научным сотрудником, а затем заведующей экспозиционным отделом советской литературы. В 1975 году Е. Д. Михайлова была назначена заведующей отделом научной пропаганды, а в 1978 — заведующей научно-методическим отделом, созданным по указанию МК РСФСР с основной задачей организации работы с музеями литературного профиля. С 2006 по 2013 год Е. Д. Михайлова работала в должности заместителя директора по научной работе. Более тридцати пяти лет Елена Дмитриевна была секретарём Творческого проблемного семинара директоров литературных музеев России.

Профессиональный экспозиционер, Елена Дмитриевна принимала участие в создании многих литературных музеев СССР. Она до последнего дня вела активную научную и редакторскую деятельность. Как ответственный редактор сборника научных статей «Звено» Е. Д. Михайлова немало способствовала публикации статей, связанных с историей русской литературы и музейного дела, с историей Государственного литературного музея.

Трудно представить открытие новых выставок и вечера ГМИРЛИ без Елены Дмитриевны, без её профессиональной оценки, её доброго слова.

Похолодало не только в природе, но и в сердце. Ушла лёгкая, воздушная, фарфоровая… легенда Литературного музея Елена Дмитриевна Михайлова. Наставница моя, бессменный секретарь столь же легендарного Семинара директоров литературных музеев, экспозиционер, благодаря которому на просторах Советского Союза благополучно существуют десятки музеев, созданных при её участии… Изящная, стильная, настоящая и честная, светлая. Мне будет очень не хватать разговоров, обсуждений, воспоминаний, объятий, поцелуев и встреч… И тепла.

Э. Орлов

---

Я была тесно связана с Е. Д. Михайловой всё время работы в музее, то есть почти пятьдесят лет, и знаю её лучше, чем кто бы то ни было.

Если попытаться охарактеризовать Елену Дмитриевну в нескольких словах, я бы назвала качества, которые больше всего меня восхищают в ней: стойкость, несгибаемость, мужество, воля и любовь к жизни, неисчерпаемая энергия и живой темперамент, способность располагать к себе и вызывать на откровенность, полное отсутствие начальнических инстинктов и начальнического ража — черты, свойственные людям «из хорошей семьи» с благородными корнями и демократическими традициями (она внучка Горбунова-Посадова).
Внешне у неё была удачная карьера, прекрасное положение и благополучная жизнь в музее, но только некоторые из многолетних сотрудников знают, сколько ей пришлось претерпеть, сколько выдержать ударов со всех сторон — и снизу и сверху, особенно в бытность её заместительницей директора по научной работе, поскольку больше всего претензий и упрёков достаётся, как известно, начальству. Литературный музей ухитрялся сохранять традиции «свободной республики», и его сотрудники отличаются независимостью и строптивостью. Одновременно это настоящая семья, где её члены в атмосфере поистине родственной любви одновременно не стесняются и не щадят друг друга. Каких только упрёков и резкостей ни приходилось выслушивать Елене Дмитриевне с разных сторон! Но она всегда сохраняла достоинство в самых неприятных для неё ситуациях, никогда не таила обиды, не отвечала тем же. На её совести несравненно меньше несправедливостей, чем у большинства заведующих отделами. Я не слышала от неё ни одного дурного слова по адресу своих коллег или личного выпада (хотя она и возмущалась чьими-то неблаговидными поступками), в отличие от большинства из нас, любящих посплетничать и побранить кого-то за глаза, не стесняясь в выражениях.

А скольких она спасла от увольнения, когда заведующие стремились избавиться от кого-нибудь! Тогда их «ссылали» в возглавляемый ею тогда методический отдел и она гостеприимно принимала любого, обеспечивая им спокойное существование и находя интересную для них и полезную для музея работу. Заведующей Е.Д. была идеальной, не давая своих сотрудников в обиду, словно птица, защищавшая своих птенцов. Утверждаю это на основании собственного опыта, когда в течение пяти лет она возглавляла наш сектор истории музея: мы чувствовали себя под её началом, как у Христа за пазухой. Она сумела идеально организовать работу и максимально использовать опыт и возможности каждой из нас, проявляя верх такта, доброжелательности и оказывая всевозможную помощь и поддержку. Она меня просила (не требовала!) показывать ей мои статьи или концепции и была весьма нелицеприятна, что мне сослужило полезную службу, так как у неё был зоркий и верный глаз.

Единственное, когда Е.Д. давала себе волю, при своей привычной сдержанности, — это во время экспозиционной работы, и тут уж летели пух и перья. Всем известно, какие сражения происходят на раскладках и монтажах — мало кому удаётся обуздать свои страсти. Она была фанатиком экспозиционного дела и потому здесь ей изменяло самообладание. Меня с Е.Д. (для меня Леной, Ленкой) связывали дружеские и фамильярные отношения, мы были накоротке и не стеснялись говорить друг другу откровенные и подчас резкие вещи, что нисколько не сказывалось на наших отношениях. А что творилось на наших с ней совместных выставках при бурном темпераменте обеих и моей невоздержанности…
Однако у нас сохранилось общее дорогое воспоминание — работа над экспозицией Аксаковского дома, хотя она рождалась в муках и стоила всем дорого. Незабываемое время! Битвы завершились крепким альянсом между участниками (Т. Соболь, Т. Соколова, я, В. Тимрот во главе с Е.Д., которую нам тоже стоило труда убеждать в своей правоте) и с художницей Е. Н. Лавровой. Эта экспозиция осталась нашим любимым детищем, и мы с Леной лелеяли до последних её дней мечту о возвращении экспозиции в Дом Аксаковых, который уже много лет занимают фонды.

Когда умирает близкий человек, мы невольно ищем малейшее утешение, чтобы смягчить удар. Прежде всего, это связано с тем, как Е.Д. служила памяти своей знаменитой семьи Горбуновых-Посадовых, обрабатывая и публикуя материалы семейного архива. Я всегда слушала с удовольствием её рассказы о своих предках и родственниках, и однажды, видя мой интерес к этой теме, она принесла показать мне свои фамильные альбомы. Я и раньше видела отдельные фотографии, которые Лена давала на выставки, но держа в руках и листая фотоальбомы, я буквально прослезилась, особенно встречая снимки, запечатлевшие Горбунова-Посадова рядом с Л. Толстым, к которому Е.Д. относилась как к родственнику, остро реагируя на всё, что его касалось. Это мне помогло понять в Е.Д. многое, чего я раньше не замечала, и взглянуть на неё новыми глазами. А не так давно, весной, я побывала у неё дома и её квартира ещё больше мне рассказала о ней. Я была очарована и необыкновенной атмосферой уюта и порядка, и вкусом, с которым была расставлена мебель, в том числе старинная дедовская, органично сочетавшаяся с современной, развешены живописные картины и акварели (талант экспозиционера проявился здесь в полной мере), и видом на город с балкона.

Приходится утешаться и тем, что я успела услышать её голос незадолго до смерти, когда она была ещё в больнице и ничто не предвещало такого исхода. Но самое большое утешение — плоды нашей совместной работы: сборник статей по экспозиции, составленный втроём — Е.Д., Г. Великовской и мной, и совместная статья о нашем с ней любимом Аксаковском доме, написанной для Абрамцевского сборника. Лишний раз убеждаюсь, насколько важно и символично оказаться под одной обложкой и тем более неразрывно связанными одним текстом. Такой посмертный союз уже не разрушить.

Обычно мы отдаём должное человеку только потеряв его, и как же хорошо, что мы в полной мере успели оценить достоинства Е.Д. при жизни, при праздновании её 80-летнего юбилея. Это было удивительно: сама семейная атмосфера торжества, которое мы отмечали в ресторане при Доме Брюсова, и горячие, совершенно искренние объяснения ей в любви сотрудников музея, которые так часто обижали её и возмущались ею. Когда мы мысленно готовились к этому юбилею и каждый из нас пытался оценить ею сделанное, чаша весов с достоинствами Е.Д. настолько перевесила противоположную, что все раздражающие нас черты (в частности, пионерско-комсомольский стиль) показались сущим пустяком, преходящими и несущественными деталями.

Вспоминая Е.Д., я больше обращаюсь к ней, чем к своим сотрудникам, с теми словами, которые не успела произнести при её жизни — просьбой о прощении за нанесённые обиды и резкости, словами благодарности и любви.

Г. Медынцева

Анна Эмильевна РУДНИК

(1949–2019)

Анна Эмильевна Рудник — легендарный сотрудник нашего музея, замечательный профессионал, преданный друг, прекрасный, доброжелательный, ироничный человек, без которого невозможно представить себе наши будни и праздники, разделявший с нами тяготы и радости.

Анна Эмильевна работала в музее с 1975 года, на протяжении долгих тридцати пяти лет была светлым духом Дома Ильи Остроухова в Трубниках, его доброй хозяйкой, его лицом. Еще в семидесятые годы Анна Эмильевна принимала участие в создании выставок «Москва — Париж» и «Москва — Берлин», среди её авторских проектов — выставки, посвященные А. Ахматовой и О. Мандельштаму, А. Платонову и А. Блоку, А. Белому, К. Чуковскому, И. Бунину, Б. Пастернаку и многие, многие другие. Анна Эмильевна Рудник — один из создателей постоянной экспозиции дома-музея Бориса Пастернака в Переделкине, её творческие проекты заложили фундамент для современного развития нашего музея.

Анна Эмильевна всегда была полна жизни, она была открытым, красивым человеком, ей было интересно всё новое, она готова была воплощать в жизнь самые необычные идеи. Она умерла на взлёте, до последнего дня думала о новых замыслах и проектах. Через две недели, уже без Анны Эмильевны, открылась последняя подготовленная ею выставка «Литературные войны 1920-30-х годов».
Вечная память нашей дорогой Ане, Анечке, Анне Эмильевне. Милый друг, замечательная коллега, дорогая Анна Эмильевна, без Вас музей будет уже совсем другим, нам будет очень не хватать Вас.

Д.Бак, Н.Громова

Памяти Ани Рудник

Мне чрезвычайно понравилась одна из фотографий Ани Рудник, увеличенная до размера большого портрета нашей художницей Наташей Романовой, которая разрешила мне взять её. Не знаю, кто автор, но она удивительная, видимо, одна из поздних, где Аня с короткой стрижкой. Это больше чем фотография и больше чем фотопортрет конкретного человека. Всё внешнее, житейское, сиюминутное здесь отсутствует и высвечивается только суть, душа в чистом виде, а взгляд обращён по ту сторону нам доступного.

Так же, как на этом позднем портрете, для меня Анькина сущность открылась сразу после её появления в музее — совсем ещё юной, только что окончившей институт. Она была очаровательна, миниатюрная, худенькая, хрупкая (такой и осталась до конца), внешне напоминала Дюймовочку, а кудрявой головой — Мальвину А.Толстого. Одевалась как куколка — нарядно и со вкусом. При ангельской внешности характером отличалась живым, бойким, насмешливым и даже отчасти озорным. Очень напоминала ласковую кошечку, при случае готовую выпустить коготки, но раны наносила лёгкие, не смертельные (хотя и болезненные), в отличие, например, от Женечки Варенцовой, тоже похожей повадками на мурлыкающую кошку, но диковатую, укусы и царапины которой бывают несравненно чувствительнее.

Анька (большинство её так называло, это больше ей подходит) была настоящей маленькой хозяйкой большого Дома Остроухова. Не терпящая скандалов и ссор, наделённая незаурядным дипломатическим даром (при необходимости и интриги искусно пускала в ход), она ухитрялась сохранять мир в своём весьма строптивом отделе. Всегда считалась с мнением своих сотрудников, подчас нелепых, и так или иначе их учитывала. Держалась ровно, спокойно, ласково, но при случае могла и вспылить, употребляя не совсем парламентские выражения. Нежность, граничащая подчас с сентиментальностью, сочеталась в ней с трезвостью и изворотливостью, необходимой любому заведующему. Одновременно была бесстрашна и настойчива в отстаивании своей правоты перед начальством.

Она гордилась, что едва ли не единственная в музее умела укрощать мой буйный нрав. Во время работы над юбилейной выставкой Тургенева в конце 2018 года мы в нашей рабочей группе буквально перегрызлись между собой. Но когда я посетовала на это, Анька вдруг говорит: «А со мной ты ни разу не поссорилась». Я страшно удивилась, но, подумав, должна была согласиться: она единственная, с кем у меня не было ни одной ссоры — ни в этот раз, ни когда бы то ни было (а бурными сценами и распрями сопровождаются, за редким исключением, почти все выставки). Это меня просто ошеломило, ведь причин и поводов было предостаточно. Даже когда она настаивала на своём, у меня не было сил на неё рассердиться, хотя я и могла негодовать по поводу той или иной ситуации.

Музейный опыт убедил меня, что только в любимом деле открывается подлинное лицо человека. Не раз я совершенно меняла мнение о сотрудниках, стоило мне увидеть их в работе. Случалось это иной раз много лет спустя после обычного общения с коллегами из других отделов. Это меня всегда поражало, так как после таких открытий профессиональные качества отодвигали на задний план другие, часто малоприятные черты, которые сразу теряли всякое значение.

Хотя, при взаимной симпатии, мы не были близкими подругами, судьба сразу же накрепко связала нас с Анькой профессионально: в общей сложности мы сделали вместе 4 выставки (Гейне, Лермонтова, 2 тургеневских) и стационарную экспозицию на Петровке «Немое красноречие вещей». А это совсем не мало, учитывая, что занимались мы разным временем: я ХIX, она ХХ веком.

Началось всё с Гейне: немцы привезли роскошные подлинные материалы, включая страшную посмертную маску, а нам поручили собрать материалы по Гейне в России, в первую очередь, переводы и литературу о нём. Для Ани это вообще был первый экспозиционной опыт, для меня — первый относительно самостоятельный. Непонятно, почему выбор пал на двух неопытных сотрудниц — вероятно, начальство думало, что на нашу долю мало достанется, в основном будут делать немцы. Однако работы оказалось сверх меры и сроки были сжатые. (Слава Богу, с трудом, но удалось справиться). И тут Аня сразу явила передо мной всю свою суть и все свои удивительные способности. Она оказалась такой основательной, въедливой, добросовестной до занудливости, такой, к тому же, умницей, что мне пришлось, при моём-то нетерпении, следовать её примеру. Она трудилась как пчёлка. Я с тех пор и прозвала её пчёлкой — труженицей она была необыкновенной, такой и осталась до конца. Это так контрастировало с её внешностью, лёгкостью, живостью, женским очарованием и кокетством, будто в ней причудливо совместились стрекоза и муравей. Кроме того, я до сих пор благодарна ей за то, как она меня выручала, безропотно взяв на себя все экскурсии, поскольку я панически боялась незнакомых тем. И ни разу меня не упрекнула. (Снова с благодарностью вспоминаю Женечку Варенцову, освободившую меня от экскурсий по выставке декабристов — это не моё время). Аня прелестно — спокойно, не торопясь, очень естественно и в то же время увлекательно — рассказывала о Гейне, словно всю жизнь им занималась. Так же свободно, без пафоса, по-домашнему и очень располагающе выступала она в дальнейшем на вернисажах и была прекрасной ведущей на круглых столах.

Все эти бесценные качества, которые, казалось бы, приобретаются опытом, проявились у совершенно неопытной тогда почти девочки. Она, разумеется, их не растеряла, а только углубила в себе. Экспозиционный дар у неё был отменный, и мне всегда доставляло огромное удовольствие с ней работать.

С этих пор все остальные нюансы её поведения для меня не существовали: образ, сложившийся вначале, и отношение к ней ничем не затемнились и не омрачились на протяжении лет.

Все её замечательные достоинства как бы сконцентрировались на недавней выставке Тургенева, которой она отдала все силы, словно чувствовала, что она последняя. Больно вспоминать, чего это ей стоило и как мужественно она переносила болезнь.

Такой тяжёлой выставки я не помню, и если бы не Аня Рудник, мы не пришли бы ни к какому согласию и она бы не сложилась. Авторы никогда не бывают довольны, о нас и говорить нечего, но, к нашему удивлению, она имела успех. И Анька снова меня поразила, особенно во время передачи на радио «Культура», где у нас с ней брал интервью Д. П. Бак. Она так изложила концепцию, что у меня только душа радовалась: учла все идеи и пожелания всех авторов и участников выставки, не упустив ни малейших деталей, так что нам не на что было жаловаться — никому из нас не удалось бы лучше сформулировать собственные мысли.

Меня преследует последнее воспоминание о ней. После тургеневской конференции я привела нескольких участников на выставку. Нас встретила на пороге Анька и бросилась меня обнимать, будто мы давно не виделись. Я удивилась и бестактно спросила: «Ты чего?» Она ответила что-то вроде «я соскучилась» или «хочу тебя обнять». Мы, разумеется, обнялись нежно, и я забыла об этом эпизоде, который теперь разрывает мне сердце. Она словно прощалась (мы так и не виделись с тех пор, она больше не возвращалась на Трубники), а мы, несмотря на диагноз, всё надеялись и старались не допускать мысли о страшном исходе.

Как-то, глядя на её портрет, стоящий среди книг у меня дома, я поймала себя на мысли, что по ней соскучилась. Мы испытываем разные чувства при потере близких людей. Одного человека нам не хватает, при отсутствии другого — чувствуем пустоту, самых близких — страдаем и льём слёзы и т. д. А такое ощущение я испытала едва ли не впервые — возможно, потому, что Аня Рудник была полна жизни и не хотела умирать, смерть кажется с ней несовместимой.

В Трубниках, в их когда-то богемной среде, я долго, как ни в одном из наших отделов, чувствовала себя свободно, как дома, буквально как рыба в воде. Этой атмосферой Трубники во многом были обязаны именно Аньке. Её смерть поставила точку в истории дома, и теперь открывается новая страница в его жизни. Будем надеяться, что заложенные ею традиции не умрут вместе с ней и отсеют всё им чуждое.

Г. Медынцева

Калиста Степановна СЕМЁНОВА

(1923–2011)

Калиста Степановна Семёнова — старейшая сотрудница Государственного литературного музея, проработавшая в музее более 50 лет. Она была человеком трагической судьбы, знала цену жизни и потому постоянно радовалась ей, несмотря на все испытания, выпавшие на её долю.

Родом она была из Запорожья, куда немцы вошли в 1941 году, когда ей было восемнадцать. Родители погибли сразу (отец работал в местной газете и был казнён одним из первых, как работник идеологического фронта). Её угнали с рытья окопов: сначала в лагерь, потом отдали (или продали) в батраки. Если кого-то из таких работников возвращали в лагерь, то это было равносильно приговору: плохих работников уничтожали (смертельный страх перед этим, кажется, остался в ней на всю жизнь, отсюда и её фантастическая работоспособность). И в ней навсегда сохранился ужас перед полосатой одеждой, напоминавшей ей лагерную робу. В концлагере, а потом в батраках Калиста провела всю войну вплоть до освобождения американцами. Но унижения, испытанные ею в нашем пересыльном лагере, переживались, по её рассказам, гораздо острее, чем физические мучения у немцев. В неволе она познакомилась со своим будущим мужем. Он был музыкантом и в составе лагерного оркестра провожал звуками музыки идущих в крематорий…

Это была замечательная пара: Владимир Иванович был поглощён музыкой, служа в оркестре консерватории, а Калиста Степановна вся растворялась в жизни музея, которому была бесконечно предана.

Она была совершенно уникальна, как и её имя. И место Калисты в нашем сердце тоже исключительное. Её смело можно назвать душой музея — она была неким центром, к которому сходились столь разные, непохожие друг на друга люди и вся их жизнь. Калиста знала всё обо всех. Как будто она заключала в себе частичку каждого из нас, и потому в ней перемешалось несоединимое. Если бы на её месте был кто-либо другой, его бы возненавидели, потому что она говорила, что думала, и часто не просто обижала, подчас несправедливо, как нам казалось, но смертельно ранила, и это пришлось всем испытать на себе. Но от неё терпели всё. Вдобавок личные и музейные тайны, благодаря ей, сразу становились известны. Наш художник Николай Спиридонович Мастаков шутил, что если ты хочешь раскрыть какой-то секрет, нашепчи его на ушко Калисте, попросив клятвенно молчать. Секрет тотчас же станет всеобщим достоянием. Однако когда у кого-то что-то случалось и ни с кем не хотелось говорить, душу изливали только перед ней, зная, что она всё поймёт и примет вашу беду в своё сердце, разделив её с вами. К ней приходили как на исповедь, не придавая значения, что тайна исповеди будет непременно нарушена. Зато вам полегчает. Разгадка всеобщей любви к Калисте в том, что это была открытая, доверчивая, благородная и самоотверженная душа, не терпящая ни малейшей несправедливости и болезненно реагировавшая на человеческие пороки. Ей не мешало, разоблачая и обличая нас, любить и прощать каждого и за каждого страдать. «Совестью музея» называла её Н. В. Шахалова, знакомя с ней гостей или новых сотрудников.

Ни в ком не было такой жажды жизни и способности ценить мгновение, что связано не столько с бешеным темпераментом, сколько со страшным опытом военной юности, когда в любой момент могла наступить смерть. Она всегда торопилась, всё делала феерически быстро, чётко и безукоризненно, почти физически страдала от всякого беспорядка, во всякое занятие вкладывала все силы и неуёмную энергию. Работу машинистки Калиста превратила в подлинный творческий акт, всецело погружаясь в то, что печатала. Она была в своём деле, как и во всём, незаменима и безотказна.

После 80 лет Калиста Степановна покинула музей, не желая, чтобы мы замечали в ней разрушительные следы времени. Но и получая не столь частые, как ей бы хотелось, телефонные звонки от нас, она оставалась центром, к которому стекались новости о музее и о каждом сотруднике (настоящем и бывшем), и она по-прежнему всё обо всех знала, страдая неимоверно и обижаясь, если вдруг кто-то терялся у неё из виду.

О её смерти мы узнали случайно и не сумели быть на похоронах: она не хотела, чтобы мы видели её столь изменившейся. И приходится вдогонку выражать ей любовь, которую не успели высказать при жизни…

Опубликовано: Звено. 2011. Вестник музейной жизни: ГЛМ / Сост. Е. Д. Михайлова, П. Е. Фокин — М.: ГЛМ; СПб.: Нестор-История, 2015. С. 169–170.

Виктор Сергеевич МОЛЧАНОВ

(1910–2003)

Виктор Сергеевич Молчанов, коренной москвич и почти ровесник XX века, родился в семье священника, протоиерея московского Рождественского монастыря.

Жизнь его с юности и до глубокой старости была связана с фотографией, интерес и любовь к которой ему привил отец. Преподавая Закон Божий, он иллюстрировал уроки собственноручно раскрашенными диапозитивами, демонстрировал их с помощью волшебного фонаря — так называли тогда диапроектор.

Виктор Сергеевич не получил специального образования в силу социального происхождения (сын священника), да и особых материальных возможностей у него никогда не было, но благодаря прирожденному таланту и упорному самоотверженному труду он пришел к высокому мастерству фотографа-художника, а именно так называли его в последние годы века. За долгую жизнь В.С. многое успел сделать, оставив заметный след в фотографии XX столетия.

Участник Великой Отечественной войны, Виктор Сергеевич и на фронте оставался фотографом. В первые месяцы во время боевых действий под Ржевом по заданию начальника штаба 31-й армии ВВС развернул полевую фотолабораторию, летал с разведчиками в тыл врага, производил аэрофотосъемку. Будучи контужен в бою, по выходе из госпиталя, с 1942 года служил в 17-м Запасном авиационном полку начальником фотослужбы. Сначала в Перми, потом в Пензе, где ему было присвоено офицерское звание младшего техника-лейтенанта. 17-й запасной авиаполк готовил летчиков-истребителей для фронта. Опытный фотограф там был очень нужен.

Уже тогда, чувствуя склонность к пейзажной фотографии, каждую свободную минуту В.С. использовал для съемок богатой уральской природы. В Пензе он встретил День Победы. В начале 1946 года демобилизовался из армии по состоянию здоровья.

В семье Молчановых хранится фотоальбом, посвященный незабываемым для В.С. дням Великой Отечественной войны. Одна из последних страниц альбома озаглавлена автором: «Из войны — в литературу».
Судьба привела его в Государственный Литературный музей, директором которого был в то время Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, доброжелательно встретивший демобилизованного офицера. В.С. вспоминал:

«Бонч-Бруевич доброжелательно протянул мне руку:

— Прекрасно, прекрасно! Сразу вижу: Вы энергичный человек, нам такой и нужен. Где воевали?
— В начале войны — под Ржевом, потом, после контузии, служил в запасном авиаполку на Урале.
— Прекрасно. Теперь послужите у нас, во славу русской литературы».

Так началась служба Молчанова «во славу русской литературы», длившаяся всю оставшуюся жизнь.

В Литературном музее, куда Виктор Сергеевич входил, по его собственным словам, «как в храм, с чувством преклонения перед красотой», он прослужил четверть века, до ухода на пенсию в 1970 году. С 1951 года он являлся заведующим фотолабораторией музея. Именно там он из фотографа-профессионала, фиксирующего события, становился фотографом-художником. Русская литература и художественная фотография взаимно обогащали друг друга. На юбилейном вечере в ЦДЛ в связи с 80-летием Молчанова писатель Владимир Солоухин сказал: «Виктору Сергеевичу повезло: он обрел любовь к русской литературе. Но и литературе русской тоже повезло: у нее есть теперь такой замечательный художник».

Главным в творчестве Молчанова стала пейзажная фотография. Он изобретатель нового жанра, который сам назвал фото-рассказом. Позднее это стали называть слайд-фильмом. Основная особенность родившегося жанра — максимальное созвучие словесных и зрительных образов. Молчановым создано более пятидесяти таких фото-рассказов. Все они сейчас находятся во многих литературных музеях: А.Блока, М.Пришвина, К.Паустовского, С.Есенина, Л.Толстого и др. Виктор Сергеевич успешно выступал с ними в самых разных аудиториях. Но, к сожалению, они неповторимы и уникальны, как картины великих живописцев, это плоды индивидуального творчества, не соответствующие современным требованиям показа и тиражирования.

Работа в Литературном музее дала возможность Молчанову посетить совместно с научными сотрудниками многие места, связанные с жизнью русских писателей, в результате чего был создан фонд ценнейших фотографий.

В 1949 году он побывал в селе Верхнее Аблязово Пензенской области — на родине А. Н. Радищева; в 1951 году — в Архангельске и Холмогорах, родных краях М. В. Ломоносова; в 1952 году отправился в трехдневную командировку на Орловщину, по тургеневским местам; на Украине в эти же 1950-е годы посетил места, связанные с творчеством Н. В. Гоголя, В. Г. Короленко, А. С. Макаренко, а в Краснодоне успел застать родителей почти всех главных героев «Молодой гвардии» А.Фадеева.

Особый постоянный интерес Молчанов проявлял к А. С. Пушкину: Михайловское, Тригорское, Святые Горы он снимал и летом и зимой, пережил и свою болдинскую осень. А в возрасте творческой зрелости верно служил А. П. Чехову, помогая возрождению Мелихова, где в 1960 году, к 100-летию писателя, был открыт мемориальный музей. Так что, подводя итоги творчества фотографа-художника Молчанова, журналисты справедливо называли его «очарованным странником».

Не чужд был Молчанову и жанр портрета. Долгая жизнь подарила ему много интересных встреч. Он фотографировал И.Андроникова, А.Твардовского, М.Шолохова, К.Паустовского, Л.Кассиля, С.Маршака, Л.Леонова, Д.Бурлюка и многих других писателей. Работал фоторепортером на II съезде советских писателей в 1954 году. Встречался с М. М. Пришвиным, следовал советам Михаила Михайловича, бывшего, как известно, тоже прекрасным фотографом. И оставил не только его портреты, но и воспоминания о нем.

Художник К. Ф. Юон, актёр Николай Охлопков, пианист Святослав Рихтер, кинорежиссер Александр Довженко, турецкий поэт Назым Хикмет также увековечены фотоаппаратом Молчанова.

Он всегда был в творческих исканиях: успешно осваивал способы работы старых мастеров, овладев техникой имитации дагерротипов; искусно раскрашивал фотографии акварелью и другими красками. Вообще любую фото-имитацию под подлинник он делал виртуозно. Его работы, которые и сегодня люди без специальной подготовки с трудом отличают от оригиналов, хранятся и выставляются, например, в экспозициях московского музея Л. Н. Толстого или музея А. П. Чехова в Мелихове.

Фотографии Молчанова не раз появлялись в печати. Всех публикаций не перечислить. Впервые его снимки были напечатаны в небольшой книжечке «Фотолюбитель-краевед» (М.: «Искусство», 1956). Регулярно печатались в журнале «Советское фото», в различных изданиях, посвящённых природе Подмосковья и творчеству отдельных писателей.

В книге С. А. Морозова «Советская художественная фотография» (М.: «Искусство», 1958) Молчанов назван «искусным мастером русских пейзажей», а его фотографии — «безукоризненно выполненными лирическими этюдами, от которых веет обаянием родной природы». «В. С. Молчанов, — делает вывод автор, — по заслугам может быть отнесён к лучшим нашим пейзажистам».
В последние годы XX века фотографии Молчанова и очерки о нём публиковались в журнале «Наше наследие». А в 1999 году в издательстве «Прогресс-Плеяда» вышел фотоальбом «В путь, открытый взорам» — Блоковское Подмосковье в фотопейзажах В. С. Молчанова.

Фотографии Молчанова представлены почти во всех литературных музеях России. Материалы его архива переданы сейчас в ИМЛИ им. Горького и в музеи тех писателей, чьё творчество было Виктору Сергеевичу наиболее близко.

А музей К. Г. Паустовского ежегодно в октябре месяце проводит вечер памяти Виктора Сергеевича Молчанова с демонстрацией его слайдов и рассказом о жизни и неисчерпаемом многообразии творчества этого замечательного фотографа-художника.

А. Б. Молчанова

Опубликовано: Звено 2007. Вестник музейной жизни: ГЛМ / Сост. Е. Д. Михайлова, С. П. Князева. — М.:2008. С. 176–179.

Сергей Михайлович БОНДИ

(1891–1983)

Среди замечательных людей, так или иначе связанных с Государственным литературным музеем, работавших в музее или сотрудничавших с ним, был и С. М. Бонди, выдающийся ученый — пушкинист, текстолог, стиховед, знаток театра и музыки. Его имя прекрасно известно филологам и навсегда вписано в золотые страницы филологической науки.

Но если его научные труды доступны всем, кто интересуется соответствующими областями знания, то феномен, который представляли собой лекции и выступления Бонди (не говоря уже о том, что это был за необыкновенный человек с нравственной и интеллектуальной стороны), можно ощутить и оценить лишь опосредованно, с чужих слов — из рассказов и воспоминаний его друзей, учеников и знакомых (иных уж давно нет). С. М. Бонди был «ученый и артист одновременно», умевший перевоплощаться «в жизнь другого человека, жившего за много десятилетий до него» (Л. Озеров), дававший «ощущение праздника, которое не притуплялось» (А. Чудаков).
Четко разграничивая жанры, Бонди придерживался совсем иных требований и принципов в своих статьях, нежели в лекциях и публичных выступлениях, которые были его подлинной стихией — в них он раскрывался вполне. Отличаясь, как и в публикациях, безукоризненной научной аргументацией, они искрились смелыми аналогиями, ассоциациями, отступлениями, догадками, версиями и гипотезами, бесконечно раздвигавшими границы темы и приобретавшими за счет этого еще большую глубину, объем и перспективу — такой свободы он сознательно не допускал в печатных трудах. Составить по ним представление о Бонди — все равно, что судить о Вертинском, Окуджаве и Высоцком лишь по текстам их песен.

Артистические наклонности и пристрастия ученого, которыми он был наделен помимо исследовательского дара, концентрируясь на лекциях и зажигаясь вниманием, сочувствием и восхищением слушателей, и давали тот феерический эффект, которому трудно найти аналог в научном мире.

Его лекции являли собой ошеломляющий моноспектакль, проходивший с неизменным аншлагом. После лекций, в частных разговорах он был столь же щедр и артистичен. Между тем, в нем не было ничего внешне эффектного — в наружности, манере держаться, отнюдь не ораторском стиле речи.

Его ученики и слушатели получили из первых рук всю культуру Серебряного века, ибо он был ее носителем и зримым воплощением. Эта культура, причем самая утонченная, ощущалась во всем его облике — внешнем, психологическом, нравственном, чему способствовало благородное, аристократическое происхождение. Французская кровь (его предок по отцовской линии бежал в Россию в эпоху Великой французской революции) угадывалась в особом изяществе, легкости и чрезвычайно живом, пылком темпераменте. В соединении с блеском ума и высочайшими моральными качествами это давало тот эффект, о котором писал Марсель Пруст, восхищаясь, с какой прелестью, соблюдением меры и границы расцветает это воспитанное у аристократов веками сочетание ума и сердца.

Бонди не был просто ученым — природа одарила его «органом для шестого чувства», позволявшим ему выразить, казалось бы, неуловимое, проникнуть в самую душу поэзии.

Такой синтез художественного прозрения и научного обоснования своих наблюдений в его прямой передаче и превращал выступления Бонди в художественный акт, подобный театральному действу, в котором, однако, Сергей Михайлович не был ни режиссером, ни актером — он был великим посредником между творцами литературы и их читателями.

Годы общения с С. М. остались нашими лучшими и счастливейшими воспоминаниями, возместившими и перевесившими все наши тогдашние житейские невзгоды, неудачи, сердечные драмы. Это время давало нам все, чем может быть жив человек.

С. М. внушал к себе такую самоотверженную, самозабвенную и благоговейную любовь, испытать которую хоть однажды — само по себе величайшее счастье и которая раскрывала каждого с лучшей и неожиданной стороны.

Он платил нам горячим участием в нашей судьбе, трогательной заботой и нежностью. У каждого из нас сложились с ним особые отношения: он был нам и наставником, и другом, и нянькой, и духовником, которому мы поверяли свои тайны и выплакивались в тяжелые минуты.

В то же время Бонди был предельно требовательным педагогом. Однако его нередко уничтожающая оценка наших ученических опусов производила удивительное действие: ему удавалось высказать ее в такой форме, что она не только не травмировала критикуемого, но, напротив, отрезвляя его, придавала силы и желания для дальнейшей работы.

Вокруг Бонди образовался настоящий оазис культуры — той культуры, которую он носил в себе, а слушатели бессознательно впитывали и которую он передавал как ученый и педагог, воскрешая в своих лекциях, на семинарах и в разговорах. Его ученики получили из его рук не только то, что он сам испытал и чему был свидетелем — а он знал самых замечательных и знаменитых людей литературы и искусства XX в., — но и эпоха XVIII—XIX вв. представала в его интерпретации будто им лично пережитая. И именно эта, утраченная, но продолжавшая жить в нем культура, а не то, что тогда всех окружало, и стала для его учеников подлинной реальностью. Они словно наяву видели и тех великих, кого знал и любил Бонди, и тех классиков русской литературы, кто владел его чувствами и воображением. Не случайно многие его ученики оказались в музеях — хранилищах культуры, в том числе в Литературном музее, где много лет назад Бонди читал курс лекций. Это четыре участницы его семинаров (включая автора настоящей заметки): мои сокурсницы Нонна Марченко, Зоя Гротская (обеих уже нет на свете), Ирина Сухова и три совсем еще тогда молодые сотрудницы, посещавшие домашний семинар Бонди, когда он ушел из университета: Евгения Варенцова, Марина Засс (теперь Евсеева), Елена Модель (Пенская). Больше 15 лет проработала у нас дочь ученого Наталья Бонди, передавшая в дар музею половину семейного архива Бонди, который она продолжает изучать и издавать. Семь сотрудниц в одном музее — факт красноречивый.

На моей памяти — две презентации сборников исследований Бонди, обе организованные в Доме-музее А. П. Чехова Н. С. Бонди, составительницей обоих сборников. Не случайно они проходили в этом доме — Чехов был любимым писателем С. М.

17 января 2013 состоялась презентация двухтомника С. М. Бонди. Событие знаменательное и радостное для всех, кто собрался в театральном зале чеховского дома, и тех немногих, кто не смог прийти. Вышедший двухтомник — четвертый по счету из больших сборников (не считая публикаций и изданий отдельных работ). В предыдущий сборник (Над пушкинскими текстами. М., 2006) вошла блистательная работа о «Моцарте и Сальери», книга «Черновики Пушкина», письма к Т. Г. Цявловской и воспоминания о С. М. Бонди его друзей и учеников, в том числе И. Андроникова, Л. Озерова, А. Чудакова, Н. Бонди.

Во второй том издания 2013 года также включены воспоминания, в частности писательницы, искусствоведа и краеведа Н. Молевой, художника Э. Белютина, университетских профессоров — учеников Бонди В. Линкова и В. Катаева, протоиерея Валентина Асмуса, многолетнего директора ЦГАЛИ Н. Волковой, Марлена Хуциева, Н. Бонди. Все это люди из разных сфер: филологии, искусства, музыки, искусствоведения, кино; больше всего, конечно, учеников-филологов. Эти воспоминания и зарисовки необычайно разнообразны, их очень интересно читать, они насыщены многочисленными подробностями и проникнуты восхищением и любовью. Между ними почти нет противоречий, что говорит о цельности образа.

В результате личность Бонди воскресает во всем ее объеме: как ученого, как лектора и педагога, как увлекательнейшего рассказчика, как человека необыкновенных душевных качеств, как друга и отца… А как же они захватывающе интересны нам, его ученикам, сопоставляющим свои ощущения с восприятием окружающих! Эти воспоминания, освежающие и обогащающие наши собственные, заставляют заново пережить лучшие годы — незабвенное время общения с С. М.

Вечера памяти Бонди устраиваются регулярно и в нашем музее, и в музее Пушкина на Пречистенке, с которым его связывала многолетняя дружба, и нам так приятно бывает видеть знакомые лица. Правда, ряды наши постепенно редеют, скоро некому будет вспоминать, оттого-то так ценны оставленные воспоминания.

Презентация 2-томника С. М. Бонди прошла достойно, тепло и на редкость душевно: ведь собрался тесный круг близких по духу людей. Сначала был показан поэтичный и изысканный фильм об С. М. Бонди «Огонь в очаге» (авторы Виктор Листов и Игорь Калядин), в котором приняли участие Наум Клейман, Нина Молева, Наталья Михайлова, Владимир Катаев, Наталья Бонди. Главное достоинство фильма в том, что всего несколько сохранившихся видео- и аудиозаписей С. М. были включены в искусно и остроумно сконструированный исторический и эстетический контекст эпохи с использованием редких архивных кинодокументов. И хотя фильм накануне презентации показывался по телевизору, мы с удовольствием посмотрели его второй раз подряд — ведь в зале с другими зрителями (тем более со знакомыми) кино воспринимается другими глазами, чем дома. Вел вечер В. Катаев, ученик Бонди (С. М. очень любил его и называл «золотым мальчиком», обыгрывая цвет волос). Н. Бонди рассказала о работе над книгами и злоключениями, связанными с печатанием в университетском издательстве. 2-томник должен был выйти к юбилею, в 2011, и был вовремя подготовлен, однако появился лишь в 2013. Мариетта Чудакова, давнишняя ученица Бонди, не обходя острых углов, дала свою версию его политической настроенности. Е. Гарбер представила письма Бонди военных лет, приведя интереснейшие выдержки из них. Блестяще, как всегда, выступил Андрей Турков, сумевший в немногих словах выразить суть уникальности С. М. Бонди как ученого, лектора и личности, хотя знал его лишь по печатным работам, лекциям и воспоминаниям. Евгения Варенцова и Нина Константинова вспомнили несколько эпизодов из общения с С. М. После презентации долго еще не расходились и не могли наговориться за столом — так редко удается многим из нас видеть друг друга.

Четыре года спустя, в 2017, в том же чеховском зале состоялась презентация сборника С. М. Бонди к 125-летию со дня его рождения «И труд, и вдохновенье», подготовленного Н. Бонди и изданного Государственным литературным музеем.

Г. Медынцева

Николай Павлович АНЦИФЕРОВ

(1889–1958)

Выдающийся историк культуры, музеевед, краевед. Работал в Государственном литературном музее с 1936 по 1958 годы. Занимал должность ученого секретаря, заведующего сектором первой половины XIX века, старшего научного сотрудника, заведующего отделом русской литературы XIX века.
Окончил историко-филологический факультет Петроградского университета (1915); занимался под руководством И. М. Гревса. В 1916–1917 годах преподавал в частных школах, работал в Петроградской Публичной библиотеке, в отделе Rossica. С 1918 сотрудничал в Музейном отделе Наркомпроса, в 1921–24 годах — в Петроградском научно-исследовательском экскурсионном институте и Экскурсионно-справочной секции «Центрального бюро краеведения» (руководил семинарами экскурсоводов в Павловске и Царском Селе, ездил по стране для обучения местных краеведов). В 1929 году был репрессирован (осужден за участие в деятельности религиозно-философского кружка Мейера). В 1930 году снова под следствием, теперь по «делу Академии наук»; отбывал заключение на Соловках и строительстве Беломорканала. После освобождения (1933) жил в Москве (с 1934), работал в Московском коммунальном музее (ныне Музей истории Москвы), Государственном литературном музее (с 1936), поддерживал творческие связи с Научно-исследовательским институтом краеведческой и музейной работы Наркомпроса РСФСР (Институт искусствознания). В 1937 году — новый арест и заключение в Уссурийском лагере. Благодаря хлопотам жены и друзей был освобожден и с конца 1939 года вновь трудился в Государственном литературном музее. В последние годы работал над мемуарами. Умер в Москве, похоронен на Ваганьковском кладбище. Личный архивный фонд находится в ОР РНБ им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.

Воспоминания Е. Н. Дунаевой

Публикация, подготовка текста и комментарии И. М. Рудой

Документы памяти Н. П. Анциферова переданы Еленой Николаевной Дунаевой (1918–1996) в рукописный отдел Государственного литературного музея в 1990 году (Ф. 344. КП 55469). Несколько строк из воспоминаний (Оп.2. Д.8.), посвященных отпеванию и прощальной панихиде в музее на Якиманке, завершают «Хронологическую канву жизни и творчества Н. П. Анциферова».

В краткой автобиографии, приложенной к воспоминаниям, Дунаева сообщает: «Московский институт истории, философии и литературы (ИФЛИ) окончила 30 июня 1941 года, работала в сельской школе Челябинской области, затем вахтером, экономистом, товароведом в Челябинске».

Спустя три недели после возвращения в Москву из эвакуации, 19 января 1944 года, была принята в Гослитмузей. Анциферов был одним из первых, кого она увидела еще при оформлении на работу. Вскоре ее назначили секретарем возглавляемого Анциферовым отдела русской литературы XIX века.

Елена Николаевна — квалифицированный специалист (и хороший, чистый, очень сдержанный и закрытый человек), рецензент и консультант, член ученых советов многих музеев страны. Библиография, составленная ею в 1985 году, включает более 50 наименований, в т. ч. книги «Болдино» (М., 1951) и «Декабристы и книги» (М., 1967), публикации писем В. Я. Брюсова, П. Мериме, А. Н. Островского, И. С. Тургенева, А. П. Чехова в собраниях сочинений и томах «Литературного наследства».

Дунаева проработала в Государственном литературном музее более тридцати лет, до конца 1978 года. Но принуждена была уйти, когда министерский работник потребовал уволить двоих сотрудников с «неблагозвучными» фамилиями (это были Галина Владимировна Коган и Александр Михайлович Гуревич). Так Дунаевой прикрыли несправедливость начальственного распоряжения. Не остановили ни правительственные награды Елены Николаевны, ни звание заслуженного работника культуры, ни послужной список и публикации.

В последние годы она часто приходила на вечера и научные заседания в Дом-музей А. И. Герцена, с неизменной доброжелательностью расспрашивала о делах и коллегах. Передала музею картотеки и тетради, весь собранный ею материал о герценовской Москве.

Когда в 1988 году Дунаева приступала к воспоминаниям, то сформулировала для себя поставленную цель так: «Я хочу зафиксировать то, что слышала от самого Н. П., что знаю по совместной работе с ним в Литературном музее в 1944–1958 годах». Пересказывая слышанное от Анциферова, известное ныне по его книге «Из дум о былом» и по другим источникам, Елена Николаевна — из глубокого понимания и душевного расположения к своему герою — вносит оттенки и детали, которые дополняют общую картину.

Наибольший интерес представляют страницы, относящиеся к музейной жизни, где Николай Павлович вырисовывается как яркая личность, блистательный лектор, мудрый наставник. В общении с сотрудниками, особенно молодыми, с экскурсантами и слушателями ярче всего проявлялись его доброжелательность, талант, знания, внутренняя свобода.

Попытка написать биографию Анциферова, составить перечень его работ была осуществлена Дунаевой до выхода книги его воспоминаний. Ее труд — дань благодарности и памяти старшего коллеги Государственного литературного музея.

Основные сведения о Н. П. Анциферове, его жизни, творческой работе, окружении содержатся в его воспоминаниях, хранящихся в рукописном отделе Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, там же хранятся его личные документы, фонозапись (или стенограмма) вечера памяти Н. П., прошедшего в октябре 1973 года в музее Ф. М. Достоевского в Ленинграде. Я хочу зафиксировать то, что слышала от самого Н.П., что знаю по совместной работе с ним в Литературном музее в 1944–1958 годах.

<…>

В 1943 году по решению наркома просвещения РСФСР В. П. Потёмкина здание Литературного музея на Моховой, 6, было передано вновь созданной Академии педагогических наук РСФСР. Литературный музей был выселен на 2-й этаж служебного корпуса библиотеки им. В. И. Ленина, рядом с бывшей церковью. Там, числа 11—12 января 1944 года произошло мое знакомство с Н. П.

Хорошо помню эту встречу. Я оформлялась на работу в музей, в очередной раз пришла в секретариат. В комнате с низкими потолками и маленьким окном сидел мужчина, которого по одежде вполне можно было принять за ночного сторожа: потрепанное пальто, шапка-ушанка, валенки. Этот «ночной сторож» чрезвычайно внимательно расспросил меня о моих делах. Глаза и голос его не соответствовали первому впечатлению. Узнав, что я должна встретиться с Е. З. Балабановичем, сказал: передайте, что вас направил Николай Павлович. Я робко спросила его фамилию, по счастью, она была мне знакома по книжке «Пушкин в Царском Селе». Несовпадение одежды с речью и манерами, внимательность к незнакомой девушке и готовность немедленно оказать содействие с легким налетом мужского кокетства — таковы впечатления этой встречи.

Весной 1945 года я стала работать под руководством Н. П., была секретарем отдела литературы ХIХ века, который он возглавлял, вместе с ним участвовала во многих важных экспозиционных работах Литературного музея, в музейной жизни.

Теперь, по прошествии многих лет, на основании большого жизненного опыта, я о многом могу судить иначе, многое вырисовывается в ином свете, проявляется то, что ускользало раньше, на что не обращалось внимания.

Н. П. был, несомненно, выдающимся педагогом без педагогической системы, разработанной методики. Он не поучал, но его воздействие было значительным, повседневным, хотя и не сразу ощутимым. Помню, как занимало меня сопоставление лекций Н. П. с лекциями А. Н. Дубовикова в циклах лекций для посетителей музея. По сравнению со спланированными, точно выверенными и соразмерными лекциями Дубовикова лекции Анциферова могли показаться несколько хаотичными, небрежными. Но свободная манера Н. П. была целенаправленна, подкреплялась пониманием аудитории, желанием не только передать знание, но и разбудить творческое воображение — вспоминается неожиданное упоминание «чулок с черной пяткой», перекинувшее мостик от модниц «Мертвых душ» к суете нашего времени.

Вспоминается и такой эпизод. Директор Литературного музея Б. П. Козьмин делал доклад в музее, очень серьезно и основательно доказывал принадлежность Н. А. Добролюбову статьи за подписью «Анастасий Белинский». В памяти остались не научные доказательства Бориса Павловича, а реплика Николая Павловича: «Анастасий — по-гречески „воскресший“». То, что Добролюбов мог счесть себя «воскресшим Белинским», было так убедительно, что, можно сказать, не требовало других подтверждений.

Воздействие личности Н. П. на окружающих было основано на его доброжелательности, на доверии, на желании приобщить других к его богатому духовному миру. Есть в фототеке Литературного музея прекрасная фотография — Н. П. с группой школьников на выставке Пушкина 1949 года; очевидно, для Н. П. экскурсии были театром одного актера, он вдохновлялся контактом с аудиторией. Он любил устраивать экскурсии и поездки для сотрудников, таковы посещения Остафьева, Загорья, Царицына, Лефортова, арбатских переулков — Москву он знал лучше нас — коренных москвичей. В ту пору он мог в хороший погожий день вдруг сказать молодым сотрудницам: «Девочки, поехали за город», и мы с ним уезжали в Соколово, в Дубровицы… И лекции, и экскурсии Н. П. были богаты неожиданными ассоциациями, сопоставлениями, я любила шутить, что и на луне Н. П. сейчас же провел бы первую экскурсию.

Роль Н. П. как наставника молодежи была осознана мною (и не только мною) значительно позже, а тогда над этим не приходилось задумываться.

Вблизи мы как-то и больше замечаем человеческие слабости, чем истинные достоинства.

Весной 1949 года группа организаторов и руководителей Всесоюзной Пушкинской выставки в Москве ездила в Ленинград договариваться с директором Пушкинского музея М. М. Калаушиным о передаче в Москву части экспонатов. Это были «старики» по нашему представлению: Михаил Дмитриевич Беляев, Николай Павлович Пахомов, Николай Павлович Анциферов, шестидесятилетние. Они неплохо провели время. По возвращении Пахомов, прекрасный рассказчик, все вспоминал соперничество из-за официантки буфета Пушкинского Дома и то, как в поезде рассказывали фривольные анекдоты, «…даже Анциферов рассказал анекдот с неприличным словом „пузо“»!

На вернисаже 18 августа Н. П. не был, уехал отдыхать. Мы послали ему телеграмму: «Наставникам, хранившим юность нашу, не помня зла, за благо воздадим». Он ответил: «Друзья мои, прекрасен наш союз». Телеграмма сохранилась. Она как эпиграф к нашим многолетним отношениям.

Нельзя не сказать об отношении Н. П. к детям. До школы мой племянник Никита ходил в группу на Гоголевский бульвар недалеко от дома Н. П. Во время своих прогулок Н. П. стал заходить к этим детям, беседовать с ними, разговаривал с детьми серьезно и уважительно, умел войти в круг их интересов.

В работе заведующего Н. П. трудно давалась «официальная» сторона — квартальные, годовые и перспективные планы, всяческие отчеты, объяснения с учеными секретарями. Но заседания отдела, обсуждения различных этапов подготовки экспозиций проходили интересно, плодотворно, в них на равных участвовали опытные сотрудники и молодежь. Мы были обязаны Н. П. общей доброжелательной обстановкой в отделе, объединением разносторонних устремлений в общую коллективную работу.

Я не знаю, участвовал ли Н. П. в создании литературных экспозиций до Пушкинской выставки 1937 года, возможно, что и нет, что это была его первая экспозиционная работа. Но ей предшествовал большой исследовательский и экскурсионный опыт, и Н. П. пошел в новой для него форме деятельности своими путями.

В январе 1944 года (я тогда только приступила к работе в Литературном музее) на многодневной дискуссии о задачах и методах экспозиции Н. П. отстаивал свое понимание, свою точку зрения. В 1949 году в Институте музееведения (сейчас НИИ культуры) вышла брошюра Н. П. «Методика изучения и показа литературной жизни края в краеведческих музеях», в 1951–1952 годах была написана статья «Экспозиционный комплекс», напечатанная в сборнике Государственного литературного музея «Методика литературной экспозиции» (М. Госкультпросветиздат, 1957). Эти небольшие работы не потеряли своего значения и сейчас, но они не отражают в полном объеме вклада Н. П. в развитие музейного дела. Сила Н. П. была не в разработке методических рекомендаций. В понимании Н. П., экспозиционер — исследователь и истолкователь литературного произведения, литературного процесса, посредник между писателем и читателем, его работа сродни работе режиссера, в основе своей творческая. Экспозиционер работает с экспонатами — отсюда необходимость их изучения, установления их взаимосвязей, классификации по их историческим функциям. Обращаясь к читателю-посетителю, он должен выразить при помощи экспонатов свое истолкование, свою концепцию, свои новые открытия. <…>

Не менее важными, кроме собственных разработок Н. П. были повседневные беседы с сотрудниками, участие в обсуждениях на всех стадиях экспозиционных работ отдела: в протоколах отдела были кратко записаны его выступления, но передаст ли протокольная запись обаяние Н. П., его высокий творческий потенциал…

<…>

В 1940-х годах активизировалась издательская деятельность Литературного музея. Н. П. — один из постоянных авторов издательства ГЛМ. <…>

Н. П. в эти годы вовлекает в изучение литературных мест новые силы, организует поездки, встречается с такими энтузиастами, как Б. С. Земенков и В. А. Маслих. Несомненно, он был вдохновителем новой серии изданий ГЛМ — «Литературные места». Первый выпуск — книга Н. П. Анциферова «Пригороды Ленинграда. Города Пушкин, Павловск, Петродворец» (Гослитмузей. 1946). <…>

Но судьба издательства Литературного музея была уже решена. <…>

Работы Н. П. выходят не только в издательстве ГЛМ. Его литературная деятельность по-прежнему разнообразна. <…>

Хорошо помню жизнь Н. П. и С. А. в коммунальной квартире на первом этаже дома по Большому Афанасьевскому переулку недалеко от Арбата. Квадратная в два окна двадцатиметровая комната была до предела заставлена старой, конца прошлого века мебелью; возможно, ее собрали здесь еще в пору уплотнений. Справа от двери у стены против окон из шкафов была сделана выгородка — спальня, здесь Н. П. лежал во время болезни. Посередине комнаты стоял обеденный стол, у левой стены, кажется, пианино. Не хватало света и свежего воздуха. <…>

В 1948 году Н. П. долго болел, у него было нарушение мозгового кровообращения, инсульт без кровоизлияния. После Н. П. отдыхал в санатории в Болшево, где я его навестила. После болезни Н. П. продолжал заведовать отделом, но в 1949 году передал должность А. Н. Дубовикову, с должностью он расстался легко. <…>

Н. П. продолжал работу в Литературном музее до осени 1956 года, когда вышел на пенсию, литературная же деятельность его оставалась интенсивной. <…>

Вскоре после окончания войны Н. П. удалось установить связь со своей дочерью Татьяной. Как позже рассказывал Н. П., в Польше действовала какая-то организация помощи русским, в ее составе был чехословацкий профессор, знавший Н. П. по Киеву. По воскресеньям Таня посещала русскую семью с нансеновскими паспортами, за одного из членов этой семьи, молодого художника, позднее вышла замуж, уехала с ним в Америку. Переписка Н. П. с дочерью шла кружным путем через Чехословакию и Ливан, в 1948 году при ухудшении политической обстановки Н. П. вынужден был ее прекратить. Связь с Таней была восстановлена во времена хрущевской оттепели, заняла первенствующее место в жизни Н. П. Тогда же стали возможными поездки за границу. Н. П. жил мечтой о встрече с дочерью. <…> В 1956 году они переехали в новую двухкомнатную квартиру на 2-й Аэропортовской, сейчас ул. Черняховского, дом 4, кв. 104. Мебель была починена, диван и кресла обиты синим шелковым репсом, квартира имела вполне благопристойный вид, но как-то не запечатлелась в памяти. Во время моих приездов Н. П. показывал мне старые документы из Соловецкого лагеря, читал письма дочери, которые теперь приходили регулярно, показывал полученные от нее фотографии. У него теперь был телефон, однажды при мне она позвонила из Америки…

Долго прожить в новой квартире Н. П. не пришлось. Лето 1958 года он с С. А. проводил в Дарьине. В конце августа во время прогулки его настиг инсульт. Его привезли в Москву. Н. П. скончался 2 сентября.

Были вечерние и утренние панихиды и отпевание в церкви Ильи Обыденного на Остоженке, была гражданская панихида в большом зале на Якиманке в Литературном музее. За занавесом играла на рояле Мария Вениаминовна Юдина, хорошо знавшая Н. П., пела вокализы Виктория Иванова. Прощание с Н. П. было торжественно-прекрасно. А в это же время выяснилось, что организаторы похорон не заказали машину от музея на кладбище, хозяйственникам музея с большим трудом удалось все уладить. А Иванова вновь пела, а Юдина все играла…

Похоронили Н. П. на Ваганьковском кладбище. Уже начиналась осень, падали кленовые листья. Вспомнилось, как в феврале 1950 года хоронили мы здесь Зинаиду Федоровну Иловайскую и как на жестоком морозе Н. П. стоял с непокрытой головой.

В пору подготовки новой экспозиции музея Достоевского в Литературном музее появился молоденький еще никому неизвестный Илья Глазунов с портретом Достоевского и иллюстрациями к «Идиоту». Н. П. проявил внимание к молодому художнику, занятому близкой Н. П. темой Петербурга. Не знаю, как часты были их встречи. Глазунов сделал графический портрет Н. П., он воспроизведен в одном из альбомов. Меня привлекает в этом портрете не только внешнее сходство, но и внутренний свет, исходящий от Н. П., одухотворенность, приподнятость над повседневным.

В одном из разговоров Н. П. сказал, что смерть есть важнейшее событие в жизни человека и человек должен к этому событию готовиться постоянно.

<…>

Опубликовано: Звено 2011. Вестник музейной жизни: ГЛМ / Сост. Е. Д. Михайлова, П. Е. Фокин — М.: 2015. С. 129–145.

Галина Борисовна ПОНОМАРЁВА

(1935–2021)

Исследовательница творчества Ф. М. Достоевского. Окончила филологический факультет Московского государственного университета. С 1958 работала сотрудником Государственного литературного музея (сегодня — Государственный музей истории российской литературы имени В. И. Даля). С 1983 по 2017 занимала должность заведующей Музеем-квартирой Ф. М. Достоевского. В 1987 стала кандидатом филологических наук (тема диссертации: «Творческая история житийного замысла Ф. М. Достоевского»). Заслуженный работник культуры Российской Федерации (1987). Член Международного общества Ф. М. Достоевского (IDS), участница многих научных конференций и симпозиумов по творчеству Достоевского. Автор более 100 статей, книг «Музей-квартира Ф. М. Достоевского» (2003, 2-е изд. — 2009), «Достоевский: я занимаюсь этой тайной» (М.: Академкнига, 2001; пер. на кит. яз. — 2011; М: Русскiй Мiръ, 2016). В последние годы была ведущим научным сотрудником Государственного музея истории российской литературы имени В. И. Даля.

Вся жизнь Галины Борисовны связана с московским музеем Достоевского. 1 сентября 1958 выпускница филологического факультета Московского государственного университета впервые переступила порог дома, в котором прошли первые годы Достоевского. В ту пору музей переживал период обновления, и молодая сотрудница сразу была привлечена к разработке новых тем историко-литературной экспозиции, посвящённой жизни и творчеству писателя. Ей досталась одна из самых сложных для того времени тем — роман «Бесы».
В 1983 Г. Б. Пономарёва возглавила отдел «Музей-квартира Ф. М. Достоевского» и руководила им в течение тридцати четырёх лет. За эти годы музей получил российскую и мировую известность, стал местом паломничества почитателей творчества Достоевского. Она была инициатором и куратором десятков выставочных проектов, как в стенах московского музея, так и за рубежом. При ней сложилась традиция ежегодных циклов научных заседаний «Ноябрьские вечера», в которых принимали участие ведущие исследователи творчества Достоевского, писатели, литературные критики, артисты театра и кино, музыканты. Каждое заседание было насыщено интеллектуальной и духовной энергией.

В течение многих лет Галина Борисовна оказывала деятельную, научную и организационную помощь и поддержку сотрудникам мемориальной усадьбы Ф. М. Достоевского «Даровое», входящей в состав Государственного музея-заповедника «Зарайский кремль». Её рекомендации и советы, научные публикации, регулярное участие в «Летних чтениях в Даровом», организованные ею проблемные круглые столы по вопросам музеефикации Дарового, проходившие в стенах московского Музея-квартиры Ф. М. Достоевского, всегда совмещали теоретические подходы с конкретикой музейно-практической работы.
Обладая аналитическим складом ума, интересом к научно-исследовательской работе, Г. Б. Пономарёва вела систематическую работу по изучению творчества Достоевского, итогом которой стала кандидатская диссертация «Творческая история житийного замысла Ф. М. Достоевского», защищённая в 1987.

Перу Г. Б. Пономарёвой принадлежат более сотни статей и заметок, путеводитель по Музею-квартире Ф. М. Достоевского. В 2001 вышла её книга «Достоевский: я занимаюсь этой тайной», которая в 2011 была переведена на китайский язык. Новое, значительно переработанное и дополненное издание книги, вышедшее в 2016, было отмечено премией имени Александра Невского.
Г. Б. Пономарёва была членом Российского и Международного обществ Ф. М. Достоевского (IDS), выступала с докладами на конференциях в Старой Руссе, Санкт-Петербурге, Даровом, на симпозиумах IDS (Женева, 2004; Гранада, 2016).

В последние годы Г. Б. Пономарёва много и интенсивно работала, подготовив к изданию несколько альбомов современного отечественного художника-мыслителя Виталия Линицкого. На её рабочем столе осталась практически завершённая рукопись книги о Достоевском и Москве.

Галину Борисовну отличали высокая профессиональная ответственность, научная принципиальность и преданность Достоевскому.

Память о ней сохранится в её делах.

Текст: П. Е. Фокин

Зинаида Георгиевна ГОДОВИЧ

(1938–2021)

Зинаида Георгиевна Годович в 1965 году закончила факультет библиотековедения и библиографии Московского государственного института культуры. В 1965–1973 годах работала старшим библиотекарем в Государственном музее В. В. Маяковского. В 1973–1974 — старшим библиотекарем научной библиотеки Центрального Дома литераторов. В Государственном литературном музее работала с 1974 года.

Профессионал высочайшего класса, она проделала колоссальную работу по систематизации музейного каталога, по обработке и описанию книжного фонда музея. Инициативный, трудолюбивый работник, Зинаида Георгиевна консультировала сотрудников музея при подготовке постоянных экспозиций и временных выставок, рекомендовала и подбирала литературу для исследователей, занимающихся в музейном читальном зале, активно участвовала в собирательской, хранительской и научно-исследовательской работе отдела книжных фондов.

В Зинаиде Георгиевне превосходным образом сочетались опыт профессионального библиотекаря и музейного исследователя. На протяжении многих лет она пополняла, редактировала и аннотировала картотеку книг с автографами из собрания Государственного литературного музея.

Отдельная область научных интересов З. Г. Годович — русская литература начала ХХ века. Ее стараниями в книжных фондах музея выделен и научно описан отдел, посвященный литературе Серебряного века.

Зинаида Георгиевна Годович — признанный в музейном мире специалист. За консультациями к ней обращались многие видные ученые-литературоведы и историки как России, так и ближнего и дальнего Зарубежья.

---

Зинаида Георгиевна Годович пришла работать в библиотеку Государственного литературного музея в 1974 году. К середине 1970-х годов она успела поработать в библиотеке-читальне В. В. Маяковского в Гендриковом переулке. Это была хорошая профессиональная и человеческая школа. Работа там завершилась с приходом «нового начальника» и завершением недолгой оттепели. Потом была работа в библиотеке Союза писателей в ЦДЛ, о которой она вспоминала, как о каторге на курорте. И с 1974 года началась ее долгая профессиональная жизнь в библиотеке Государственного литературного музея.

Зинаида Годович всегда принимала судьбу книг близко к сердцу, пытаясь исправить пренебрежительное отношение к любимым ею книгам и журналам начала XX века. В начале 1990-х годов, после возвращения книг с Ленинского проспекта на Рождественский бульвар, 16, Зинаида Георгиевна организовала новый фонд книг начала ХХ века. Позже в фонд были переведены книги с автографами авторов этого периода. Ею были созданы картотеки автографов авторов и адресатов, ставшие серьезной помощью для экспозиционеров, работа с которыми была неотъемлемой частью работы хранителя. Работать с Зинаидой Георгиевной над выставками было не всегда просто, но всегда очень интересно. Она прекрасно знала и любила свои книги, всегда могла предложить что-то малоизвестное, неизбитое, неожиданное. Была очень неравнодушным человеком и в работе, и в жизни. Последним ее делом было описание книг и получение ими номеров Книги поступлений. Теперь они стали неприкосновенными.

Мы помним Зинаиду Георгиевну не только как профессионала, но и как неравнодушного к происходящему человека, совестливого и решительного, громко заявляющего о своих поступках.

Она любила бытовую красоту; чисто выстиранная скатерть, пусть и с пятнами от вина, всегда лежала на нашем кухонном столе. Цветы стояли в вазах на ее рабочих местах. Ее любимый крымский кермек тихо засыхал в вазе на шкафу в центре читального зала.

С ней ушло ее Время. Нам печально и не хватает порой Вас, Зинаида Георгиевна.

Александр Бобосов. 18 мая 2021

---

Мы, давние сотрудники музея, знавшие и помнящие Зинаиду Георгиевну с самого ее появления в музее, привыкли называть ее Зиночкой. Это очень подходило к ее внешности — маленькой, кругленькой и хорошенькой, но контрастировало с тем страхом, который мы перед ней испытывали. Стоило ей появиться в читальном зале библиотеки, как каждый из нас становился тише воды, ниже травы, а обращаясь к ней с деловыми вопросами, буквально лебезил перед ней, страшась ее гнева. Притом этот страх никак не сказывался на уважении к ней, даже когда он был не совсем оправдан.

Я не помню ни одного дурного слова по ее адресу, мы жаловались на нее друг другу, словно на явление природы. Обостренное чувство справедливости и всегдашняя неуспокоенность заставляли ее бурно реагировать буквально на все — и на профессиональные дела, и на житейские, она не боялась ничего и никого и могла высказать начальству то, на что другие никогда бы не осмелились. Одновременно Зиночка была участлива и внимательна к окружающим, особенно к тем, к кому благоволила. А главное, она обладала неоспоримым благородством и достоинством, в чем мало кто осмелился бы ей отказать.

Трудно передать возбуждаемые ею чувства: сочетание страха, чувства вины (ее замечания были проницательны и достигали цели) с уважением, даже почтением, желанием угодить и оправдаться и, невзирая ни на что, отсутствием раздражения и обиды, напротив, искренней симпатией и нежностью. Все это и соединилось в ласковом имени — Зиночка.

Генриетта Медынцева

Владимир Георгиевич КРИЖЕВСКИЙ

(1945–2023)

Окончил с отличием филологический факультет МГПИ им. Ленина (1965).

В 1970–1976 преподавал литературу и русский язык в школе при ЦИТО (Центральный институт травматологии и ортопедии). С 1979 — ведущий научный сотрудник ГЛМ отдела литературы XX и XXI вв. Зав. сектором современной литературы. Специалист по современной литературе — от Серебряного века до наших дней. Автор около 80 постоянных и временных выставок (80-е — Блок, Ахматова, Мандельштам, Бердяев, Ариадна Цветаева, А.Толстого, Симонов, а также «история литературы 20-го века» (1984). Участник создания музеев Пастернака и Чуковского в Переделкине. В 1993 — выставка Мандельштама в Германии. Организатор литературных вечеров (Мандельштама, М. Петровых, Симонова, Платонова, Булгакова и др.). Прославился лекциями по современной литературе и в музее, и за его пределами. Участник телепередач по ТВ, посвящённых литературе (из последних — «Апокриф»).

О Володе Крижевском

Дорогие друзья — пришло очень горькое известие. 18 марта не стало Володи Крижевского, нашего обожаемого Вовочки, нашего «падишаха гарема в Трубниках». Это был (как трудно говорить о нём в прошедшем времени) один из самых замечательных людей, которых я встретила на своём жизненном пути. Его невероятная эрудиция поражала воображение. Казалось, он знал всё и из всех сфер — литературы, искусства, техники, экономики, политики — и щедро делился своими знаниями с окружающими. Без всякого преувеличения могу сказать, что общение с Володей на заре моей молодости дало мне гораздо больше, чем годы учебы в Университете. Он был настоящим Просветителем, Учителем в высоком значении этого слова. А ещё он был красивым, весёлым, остроумным и очень добрым человеком. Он любил людей, и окружающие платили ему тем же. Светлая память тебе, наш дорогой Володя! Мы тебя любим!

О.Залиева. 19 марта 2023

___________________________________________

О Володе Крижевском говорить и просто и трудно. Просто потому, что он был человеком ярким, полным явных и неоспоримых достоинств. Трудно потому, что неизбежно будешь повторяться — настолько они очевидны.

Володя был всеобщим любимцем. В музее много незаурядных людей, но при строптивых и независимых характерах большинства из нас всеобщую любовь вызывают единицы (таким был Л.Турчинский). Судите сами. Володя до последнего времени оставался красавцем и был похож на Блока. Настоящий джентльмен, любезный и предупредительный. Всесторонне одарённый: златоуст, завораживавший посетителей музея, книгочей, замечательный педагог, знавший и помнивший всё на свете, всем интересовавшийся. Впрочем, отличался определённостью в своих вкусах и симпатиях, подчас безапелляционных, так что я часто обзывала его Базаровым.

Обладавший прекрасным характером и сангвиническим темпераментом, доброжелательный, весёлый, остроумный, сыпавший искромётными анекдотами (подозреваю, что многие сочинял сам).
При его появлении в музее в него сразу влюбились тайно или явно все наши барышни, при том, что он совсем не слыл Дон Жуаном, напротив, был образцовым семьянином. И каким же гостеприимным и заботливым он был! Настоящим хозяином дома в Трубниках. Приносил из дому еду и кормил своих безалаберных и избаловавшихся сотрудниц, сваливших на него все хозяйственные дела и не стесняясь злоупотреблявших его заботливостью и терпением.

С ним было легко и весело, он был способен поднять настроение любому. Мы так его все любили, что он стал близким человеком каждому из нас.

Все мы, знавшие и помнящие его, осиротели. Прощай, наш дорогой, несравненный друг!

Г. Медынцева. 19 марта 2023

Галина Фёдоровна ЩЁБОЛЕВА

(1923–2022)

Окончила филологический факультет МГУ. Участник Великой Отечественной войны. В отделе Государственного литературного музея «Дом-музей А.П. Чехова» служила с 1970 года в качестве научного сотрудника, в 1976 возглавила отдел и руководила его работой до 2013 года, а с 2013 по 2015 год продолжила работу научным сотрудником.

29 июня 2022 года на сотом году жизни ушла Галина Фёдоровна Щёболева, заведующая отделом «Дом-музей А.П. Чехова» Государственного музей истории российской литературы имени В.И. Даля с 1976 по 2013 год, автор статей об А.П. Чехове и истории музея, ветеран Великой Отечественной войны, заслуженный деятель искусств Российской Федерации. Завершилась целая эпоха в жизни музея.

Многолетнее музейное служение Г.Ф. Щёболевой было предопределено. В 1944 году от ЦК ВЛКСМ её командировали на места боёв 3-его Прибалтийского фронта: в Государственном историческом музее готовили выставку «Комсомол и молодёжь в Великой Отечественной войне», экспонаты для которой было поручено собирать и Г.Ф. Щёболевой, которая с самого начала войны ушла на фронт добровольцем, служила медсестрой в 16-й отдельной стрелковой бригаде Южного фронта, была на передовой, но после ранения в мае 1942 была демобилизована.

Начатое до войны в стенах Ленинградского госуниверситета филологическое образование, она завершала уже в Московском университете, где училась вместе с выдающимися чеховедами — Э.А. Полоцкой и Е.М. Сахаровой. После окончания филологического факультета МГУ преподавала в техникуме. А в 1970 году Галина Фёдоровна пришла работать в Гослитмузей и служила в чеховском музее 45 лет — до 2015 года. Под её руководством продолжались и развивались сложившиеся в «доме-комоде» чеховские традиции: в музее на Садовой-Кудринской собирались не только чеховеды, но и многие люди театра — лучшие актёры, режиссёры, драматурги, театроведы столицы; здесь всегда были рады консерваторцам и вообще людям, одарённым музыкально и художественно: для молодых художников и музыкантов Дом-музей А.П. Чехова стал отправной точкой, во многом потому, что в них поверила, к ним прислушалась Галина Фёдоровна, которую воспринимали как подлинную и полновластную хозяйку дома. Да и могло ли быть иначе? Состояние дома оценивалось ею ежедневно и неукоснительно, любая «болезнь» чеховского особнячка становилась непременно и её болью.

Сколько десятилетий Галина Фёдоровна собирала материалы о захоронениях Чеховых на кладбище Новодевичьего монастыря: чёрная траурная папка, хранящаяся в музее, до сих пор является наиболее полным собранием материалов о чеховских могилах. Именно эта «любовь к отеческим гробам», настойчивость Галины Фёдоровны, сплочённость Чеховской комиссии и всей культурной общественности не позволила допустить разрушения памятника на могиле А.П. Чехова в начале 2000-х.

Г.Ф. Щёболева подготовила множество чеховских выставок в России и за рубежом, провела десятки тысяч экскурсий и лекций. Немало ценных артефактов чеховской коллекции было обретено и описано ею, в том числе в научных сборниках. Классическими стали статьи Г.Ф. Щёболевой о чеховском музее, его экспозициях, в создании которых она принимала самое непосредственное участие, стараясь найти как можно больше оснований для того или иного художественного и экспозиционного решения. Особо стоит отметить ставший уже библиографической редкостью альбом, написанный ею в соавторстве с И.М. Суховой, — «А.П. Чехов. Документы. Фотографии» (1984) — и последнюю подготовленную ею фондовую выставку «Раритеты чеховской коллекции» (2010). А сколько ею было отобрано и отослано копий фотографий и документов для Чеховского музея в Баденвайлере, начиная с 1979 года, когда между нашими музеями установились дружеские отношения.

При внешней лёгкости и хрупкости Галина Фёдоровна могла быть решительной и строгой, во всяком случае на службе, требовательной к сотрудникам, но и к себе. Всегда она выглядела комильфо, как если бы вечером нужно было идти в МХТ или выступать на телевидении. Для Галины Фёдоровны даже в домашнем кругу это было необходимым и естественным.

С неизменной благодарностью мы будем вспоминать её чувство юмора и чуткое и доброжелательное отношение ко всем коллегам, её лёгкость, но и принципиальность и решительность в делах, связанных с судьбой музея и чеховского наследия.
Вечная и светлая память, дорогая Галина Фёдоровна!

Э.Д. Орлов, Г.И. Колганова

---

Яркий, определённый и цельный образ Галины Фёдоровны словно отпечатался в моей памяти. Сочетание чувства собственного достоинства, сразу вызывающего к ней невольное уважение и даже почтение, независимости, сдержанности при совершенной естественности поведения и простоте в общении — с необыкновенной скромностью и способностью сделаться незаметной и одновременно вездесущей, как и полагается настоящей хозяйке дома во время приёма гостей музея, будь то вечера, заседания или конференции. Её невозможно было обидеть и тем более оскорбить — не припомню ни одного подобного случая. Если даже кто-то позволял себе что-то неуважительное по её адресу, то это било мимо цели — так она реагировала или, точнее, не реагировала вовсе.

Мне было необыкновенно легко с ней общаться — настолько она была гостеприимна и приветлива. Дружеские и нежные отношения у нас сохранились до последних дней её пребывания в музее.

И внешне её облик соответствовал её душевным и психологическим качествам: гордая, прямая осанка, элегантность, безупречный вкус в одежде, природное благородство во всех движениях.

Приведу три примера, характеризующие её с трёх разных сторон. Прежде всего как музейщицу. Мы занимались разным временем и наше общение ограничивалось светскими беседами, хотя они и касались музейных дел. Случай в полной мере оценить её представился мне довольно поздно, лет за десять до её ухода из музея. Я водила тогда молодых сотрудников по нашим филиалам для знакомства с музейной жизнью. Дошла очередь и до чеховского дома и Г.Ф. рассказывала об истории последних экспозиций и особенно подробно о работе с художницей Еленой Николаевной Лавровой. И тут все её профессиональные достоинства проявились в полном блеске. Мы были очарованы. Я и прежде ценила её как музейщицу, но мои знания о ней оказались ничтожны в сравнении с тем, как она открылась мне тогда, сколько знаний, опыта, интуиции таилось за её скромностью и сдержанностью. Я была просто поражена. Работаешь-работаешь с человеком, вроде бы прекрасно его знаешь, а оказывается, не знаешь вовсе. У меня что-то повернулось в сознании: я взглянула на Г.Ф. новыми глазами и к моему отношению к ней, и прежде прекрасному и уважительному, прибавилось профессиональное восхищение.

Другой пример касается её моральных качеств. Во время обсуждения нашей с Т. Соболь концепции тургеневской юбилейной выставки «Русский скиталец» (2008) нам был нанесён удар в спину нашими коллегами-экспозиционерами из ближайшего дружеского круга, откуда мы никак не ждали подобного выпада. Не буду вдаваться в подробности. Скажу только, что основная масса участников настолько была ошарашена, что буквально онемела, не зная, как себя вести. И неожиданно среди нескольких робких замечаний в наше оправдание раздался голос Г.Ф. с трезвыми, чёткими и исчерпывающими доводами в нашу поддержку. В ней отнюдь не было желания «порадеть родному человечку», а владели исключительно независимость суждений и благородство при виде несправедливости и явной неправоты. Это придало мне силы парировать сыплющиеся на нас удары, в результате чего Ватерлоо неожиданно закончилось Аустерлицем. (Добавлю, что мудро повела себя и М.С.Гомозкова, тогдашний директор музея, защитившая нас от приближавшегося нокаута.)

И напоследок забавное воспоминание первых лет моего пребывания в музее. В доме Чехова тогда шёл ремонт и Г.Ф. временно была «командирована» к нам, в отдел XIX в., в помощь новому заведующему А.М. Гуревичу. Отдел был молодой, бедовый и нахальный, всегдашняя фронда. Половина сотрудников едва не со школьной скамьи. Самой старшей из нас — чуть за 30. Дело было на Петровке, когда ещё туда не переехало начальство. В большой комнате для дежурств и визитов посетителей, где все время от времени собирались и заглядывали, придя на работу, мы швыряли на столы свои сумки. Г.Ф. не терпела беспорядка и, возмущаясь нашей распущенностью и невоспитанностью, не уставала убирать их в шкаф. Но это не помогало, нас это только развлекало и мы продолжали непотребно себя вести — так, как нам было удобно. Весёлые времена! Напомню, что Г.Ф. была участницей отечественной войны и военная выучка сохранялась в ней всю жизнь, как и чрезмерные требования к дисциплине. Она была непреклонна в этом отношении, а музейщики — народ свободолюбивый. Но, пожалуй, это единственное, на что могли бы пожаловаться и поворчать её сотрудники...

Счастливая судьба человека, при всех её испытаниях, о котором остаются только светлые, добрые и благодарные воспоминания!

Г. Медынцева

Лев Михайлович ТУРЧИНСКИЙ

Библиограф, коллекционер, исследователь русской поэзии XX в. Автор ряда публикаций о жизни и творчестве М.И. Цветаевой, составитель книги «Цветаева в воспоминаниях современников» (М., 1992); автор монументального труда: Тарасенков А.К., Турчинский Л.М. Русские поэты ХХ века: 1900–1955 годы. Материалы для библиографии. М., 2004 (2007 — новое, дополненное издание); справочников «Русская поэзия XX века, 1961–1991» (2016) и «Русская поэзия XX века, 1992–2000: Материалы к библиографии» (2019). Один из создателей серии «Малый серебряный век», автор комментариев и публикаторов многих из книг, появившихся в этой серии. Переплётчик самиздатской литературы.

В 1961–1975 — сотрудник Музея изобразительных искусств им. А.С. Пушкина (ГМИИ), в 1977–2013 — Государственного Литературного музея (ГЛМ) в должности реставратора редких и ценных книг, рукописей и документов, с 1991 — художника-оформителя. (По свидетельству дочери Анастасии Турчинской, именно Гослитмузей «приютил» её отца, когда тот оказался в поле зрения КГБ из-за хранения самиздата и тамиздата, пережил обыск и остался без работы.)

Участник создания и оформления многочисленных выставок ГЛМ.

____________________________________________________________________

И опять невосполнимая потеря. Очень грустно и больно. Светлая память и вечный покой! Спасибо Вам, дорогой Лев Михайлович, за те годы, что Вы провели рядом с нами в крохотной подвальной комнате на Трубниковском, за оформленные Вами выставки, за Вашу доброту и отзывчивость, необыкновенную скромность и редкую, самоотверженную любовь к поэзии, книге, печатному слову.

Ольга Залиева
____________________________________________________________________

Не стало Льва Михайловича Турчинского. Удивительного человека, библиографа, библиофила, одного из лучших, если не лучшего знатока русской поэзии ХХ века. Он переплетал книги о. Александру Меню, посылая том стихов в лагерь Андрею Синявскому, умудрился зашить в переплёт двадцать пять рублей. И они дошли до адресата. Добрый, внимательный, неспешный, чем-то похожий на старинного русского мастерового, он помогал всем и каждому. Много лет работая в Литературном музее, Лев Михайлович был участником бесчисленного количества выставок и литературных вечеров.
Его указатели по русской поэзии ХХ века, включающие тысячи наименований, давно признаны классическими. Он вернул память о множестве поэтов, часто видевших свои стихи в малотиражных, а сегодня совершенно недоступных изданиях. Я приходил к нему на Трубниковский и наслаждался его неспешными разговорами. Ему всё время кто-то звонил, кому-то он был нужен. И из-под глаз под старыми очками буквально струилась доброта. Узнав о какой-то новой книге, он буквально загорался от восторга и желания взять её в руки. Я могу сказать, что во многом это был мой учитель.
Дорогие Ася, Миша, Костя, все, кто знал и любил этого удивительного человека, как же нам повезло, что мы его встретили на дороге жизни!
Светлая Вам память, Лев Михайлович.

Виктор Леонидов
____________________________________________________________________

Светлая и благодарная память Льву Михайловичу Турчинскому. Человек редкой душевной и интеллектуальной щедрости, неутомимый книжник, выдающийся, высокопрофессиональный библиограф и знаток русской поэзии двадцатого столетия (описанной в фундаментальных изданиях, им подготовленных), при этом предельно скромный и самокритичный. Замечательный человек, глубоко порядочный и честный, верный друг своих друзей, любящий и любимый своей дружной семьей. Царствие ему Небесное!

Максим Фролов

___________________________________________________________________________

ВЕЧЕР ПАМЯТИ ЛЬВА ТУРЧИНСКОГО
22 ноября 2024. Дом И.С. Остроухова в Трубниках

15 ноября в Доме И.С. Остроухова в Трубниках прошёл вечер памяти Льва Турчинского, известного библиографа и бывшего сотрудника ГМИРЛИ имени В.И. Даля. На мероприятии был представлен сборник «Книжный труженик. Лев Турчинский и его библиотека», составленный и выпущенный известным исследователем книжной культуры Михаилом Сеславинским; также своими воспоминаниями о Льве Турчинском поделились литературоведы Александр Парнис и Сергей Зенкевич.

Директор ГМИРЛИ Дмитрий Бак: «Сегодня мы посвящаем вечер личности поистине легендарной. Когда я только пришёл работать в музей, уже все сотрудники знали Льва Михайловича и восхищались им. Я очень рад, что часть его бесценной литературной коллекции сейчас находится в наших фондах! И книга у Михаила Сеславинского получилась замечательной: она совмещает в себе искреннюю сердечность с детальной точностью».

Михаил Сеславинский: «Моё знакомство с Львом Михайловичем состоялось в 1985 году, хотя могло произойти гораздо раньше: мой отец был старинным другом Турчинского. Я сам увиделся с ним уже в зрелом возрасте, и наши дальнейшие встречи всегда буду вспоминать как лучшие минуты и часы жизни. Начинался наш вечер всегда на кухне, а потом мы перемещались в роскошную библиотеку Льва Михайловича, которая действительно являлась национальным достоянием! В ГМИРЛИ Турчинский занимался оформлением выставок, а также продолжал свое переплётное мастерство: многие еще в советское время называли его „переплётчиком русской поэзии“, особенно он увлекался Серебряным веком. Удивительно, что у Льва Михайловича была богатая библиотека не только книг, но и автографов: среди них есть подписи Андрея Белого, Бенедикта Лившица, Бориса Пастернака, Владимира Маяковского, Марины и Анастасии Цветаевых, и многих других».

15 ноября в Доме Ильи Остроухова ГМИРЛИ, где Турчинский проработал вплоть до последнего дня, прошёл вечер его памяти. Главным после самого Льва Михайловича героем вечера стал Михаил Сеславинский, который принял участие в создании коллективной книги «Книжный труженик. Лев Турчинский и его библиотека». Издание представляет собой расширенный каталог избранных автографов прозаиков, поэтов и деятелей культуры прошлого столетия, подписанных в том числе самому Турчинскому, сопровождённый очерками и статьями о нём Сеславинского и дочери Анастасии Львовны.

«Папина жизнь прожита не зря, его библиографией (речь о многократно переизданных справочниках „Русские поэты XX века“ и „Русская поэзия XX века“. — И.В.) пользуются и будут пользоваться библиографы и русские аукционисты», — эти слова дочери выдающего коллеги подтвердил Михаил Вадимович.

Выйдя к микрофону, Сеславинский размотал клубок личной семейной истории, подчеркнув, что его отец и Лев Турчинский были друзьями, причём встреча с выдающимся приятелем отца могла произойти в студенческие годы Сеславинского-младшего, но «девушки победили книги» и они познакомились намного позже.

ПРЕСС-СЛУЖБА ГМИРЛИ ИМ. В.И. ДАЛЯ
____________________________________________________________________
Вадим ПЕРЕЛЬМУТЕР

СЛОВО О ЛЁВЕ
Фрагменты

Мы познакомились добрых полвека назад, почти случайно и, я бы сказал, не без эффектного «сопутствующего сюжета».

Летним днём шестьдесят девятого, то ли семидесятого, точно не помню, заглянул я к своим знакомым девушкам, работавшим в Отделе гравюры и рисунка ГМИИ, который и по сию пору там же, справа от музея, в бывшем особняке купцов Бурышкиных. В прохладно-пустующем вестибюле встречная сотрудница сказала, что девушки сейчас во дворе, туда и проследовал напрямик — через «чёрный» выход. Двор тот был тогда, я бы сказал, «очень московский»: длинный, проходной, другим концом выходящий к Волхонке, прямо к магазинчику на углу (для рассказа моего — «деталь» не лишняя). По всей левой стороне двора тянулись «жилые» бараки, коммунально-густо населённые «рабочим классом», перед каждым бараком — врытые в землю стол и две лавки, вечерами собиравшие доминошников, так что всякий проходящий вечером по Колымажному переулку (тогда именовавшемуся «улицей Маршала Шапошникова») делал сие под отчётливо доносившийся сюда постук доминошных костяшек. А днём — обычно пусто.

Но не в тот день. За ближним ко мне столом восседал Анатолий Зверев. Сразу его узнал, потому как несколькими днями раньше видел его — и, так сказать, был представлен, — в левом, «жилом» ещё в ту пору, крыле Литературного института, у художницы Наташи Касаткиной, я к ней иногда забегал, знал, что они со Зверевым дружат, вот и застал. Но это — к слову.

Продолжаю. Перед Зверевым — пачка притащенных «музейными» девушками ватманских листов, распахнутая большая коробка с акварелью, изрядно початая бутылка «красного» и стакан. Ещё пара таких — непочатых — бутылок — в авоське, возле босых, наполовину сунутых в какие-то тапки ног художника. Напротив, через столешницу от художника, — очередная «модель», то бишь одна из «музейных». Зверев стремительно и размашисто рисует портрет, в коротких паузах прихлёбывая из стакана и доливая.

Мне шепотком поведали, что «цена портрета» — бутылка (благо, сбегать за ней через двор до магазина и обратно — минут десять). Стало быть, портрет уже третий. Однако двух прежних не видать.

Но вот Зверев делает последний взмах кисточкой и отодвигает лист. Портрет готов. По-моему, весьма удачный. «Модель» хватает его — и в дом. А художник прихлёбывает, чуть откидывается на спинку скамьи, отдыхает, на солнышко щурится.

Минут через пятнадцать «опортреченная» возвращается. В сопровождении крепко сбитого мужчины с бородкой, по виду — лет на десять старше меня. В каждой руке у него — по обрамленному портрету, которые он, улыбаясь, вручает двум, как понимаю, предыдущим «моделям», уже «окантованным». Присаживается рядом со Зверевым. Нас знакомят. Это — Лёва (так и представляется). Тут же кто-то притаскивает ещё два стакана — для нас. Потом Зверев поднимается, подбирает авоську и уходит. Отработал-заработал. Я, конечно, спросил, часто ли он так «подрабатывает» тут. «Бывает,- ответили, — особенно когда тепло».

Чуть позже расходимся и мы…

Несколько дней спустя снова зашёл в Отдел графики. На сей раз все были наверху, в зальчике, чаёвничали. И Лёва с ними. Разговорились. Узнав, что я в Литинституте доучиваюсь, стишки сочиняю, попросил, верней сказать, «велел» что-нибудь прочитать. А когда с чаем покончили, повёл «к себе» — через правый, «вход-выход» в ГМИИ, в закут-«мастерскую», где он картинки окантовывал и книжки переплетал. Книжки стал показывать, Я тогда впервые увидал столько «тамиздата» и «самиздата», и «раритетов» стихотворных, о каких прежде только слыхивал. Хотя сам уже «книжником» был не первый год, у букинистов «самых-самых» бывал регулярно, примелькался им до снисходительности к тому, что листаю подчас подробно, почитывая, «редкости», которые, они понимали, мне не по карману. А тут — сокровищница. Да ещё — комментарии ко всему, что в руки беру, Так и просидел там до конца его рабочего дня.

А на прощанье Лёва позвал меня в гости. Домой.

Но всё как-то не получалось. Долго. Встречались время от времени, то у общих знакомых, то на вечерах поэтических, иногда подолгу разговаривали, а то просто обменивались впечатлениями, возникал повод — перезванивались. И так — несколько лет — до августа семьдесят четвёртого. Когда он позвонил и попросил приехать. И, едва переступил я порог, сообщил, что только накануне воротился из Ленинграда — ездил провожать Леонида Черткова, отбывшего в эмиграцию.

Это имя нередко прежде возникало в наших разговорах, Лёва с какой-то даже нежностью, не подберу вернее слова, относился к Черткову. Несколько раз цитировал наизусть его стихи, чуть ли не хвастался историко-литературными находками друга. А тем вечером только «про Лёню» и говорил, Даже выпили мы с ним за то, чтобы «у Лёни там сложилось»…

Так и не знаю, почему из всех своих многочисленных друзей именно меня, никогда Черткова не видевшего, выбрал он для излияний — и «возлияний» — того вечера. Так и не дав мне отвлечься толком на книжные полки, к коим меня, понятно, тянуло.

Теперь, много лет спустя, думаю о странных «знаках» выпадающих в жизни, может быть, в надежде когда-нибудь отозваться чем-то вроде эха.

В самом начале восьмидесятых обнаружил и открыл я для себя затерявшегося в истории литературы «писателя без книги» Сигизмунда Кржижановского. Не предполагая, разумеется, что потрачу несколько десятилетий на его «свидание с читателями» (не только российскими). А немного позже узнал, что был не первым (не считая, разумеется, немногих, уже ушедших к той поре, современников Кржижановского), кто его «нашёл» — и высоко, пусть лаконично, оценил. В третьем томе «Краткой Литературной Энциклопедии», вышедшей в шестьдесят шестом. За подписью «Л. Чертков».

Но я опять немного отвлёкся. Впрочем, когда вспоминаешь о Лёве Турчинском, такие «боковые ветки» отвлечений неизбежны, Говорили о многом — и разном…

До полок его фантастической библиотеки я добрался позже. Однако говорить про то не вижу особого смысла: к сказанному — и написанному — другими добавить нечего, Разве что — присоединиться…

Ну, и ещё слегка возгордиться. Потому что удалось… опять выбираю слово поточней… не «пополнить», разумеется, «процент» не тот, просто «удостоиться» приёму в его коллекцию. Лучшую из существующих. В восемьдесят пятом принёс ему на Петровку, он к тому времени давно уже там, в Литмузее, работал, только что вышедшую первую мою книжку — «Дневник». И развеселил, рассказав, что может поздравить нас обоих: меня — с днём рождения первенца (или первенки?), её — с совершеннолетием! Потому как провела она в сумраке издательском — со дня не больно-то желательного явления машинописи в редакции, руководимой поэмотворцем-лауреатом Егором Исаевым и до выхода на свет — ровно восемнадцать лет. Ну, и отметили тут же, я предварительно запасся.

Год спустя приволок ему из Еревана только что вышедшую там книгу Сергея Шервинского «От знакомства к родству». Единственную прижизненную книгу «избранного» поэта, начавшего печататься за семьдесят лет до того. И тут я тоже не обошёлся без «истории с биографией». Лёва «биографии» книг очень ценил.

С Шервинским я познакомился ещё раньше, чем с Турчинским, в середине шестидесятых, с годами всё чаще бывал у него. Слушал его рассказы-воспоминания — про Брюсова, про Ахматову, про Кузмина, короче, едва ли не про весь Серебряный Век, все сиживали в кресле, по-прежнему пребывавшему справа от стола. Слушал его новые переводы и старые стихи, читал свои. Полувековая разница в возрасте ничуть не сковывала. Хотя и не давала забыть, что общаюсь с полноправным участником изданной в девятьсот шестнадцатом (!) знаменитой — «брюсовской» — первой антологии армянской поэзии.

Армения в беседах возникала часто. Особенно с середины восьмидесятых, когда я стал там регулярно бывать. Обзавёлся друзьями-литераторами. И вот, осенью девяносто второго, сидя с ними в кафе, поинтересовался: как они собираются отметить в ноябре девяностолетие Шервинского. «Ну, пригласим его. Если не сможет приехать, пошлём поздравления». — «А книжку избранного издать, какой у него никогда не было?» — «Так ведь не успеем!» — «Подарите договор на книжку. Уверенность, что — будет». В общем, улетал я из Еревана с договором, подписанным директором издательства (обычно, первая подпись — автору, а директор, мол, ещё подумает-решит, или не решит).

Тот листок я и принёс Шервинскому — от армян — на день рожденья. Он тут же настоял, что будет работать над книгой только вместе со мной. И работали — неторопливо, встречаясь дважды в месяц по вечерам. С перерывами на лето. Так что могу теперь подарить нашу общую книгу…

И ещё об одной книжке, которая без участия-помощи Лёвы: а) делалась бы существенно дольше (хотя и так на неё ушло почти два года); б) получилась бы, мягко говоря, не совсем такой, какой стала.

В середине восемьдесят восьмого договорился я с издательством об издании тома стихов, статей и воспоминаний Ходасевича. Под заглавием, бесповоротно выбранным, — «Колеблемый треножник». И сообщил о том Лёве, посетовав, конечно, на то, что, если со стихами, воспоминаниями, кое-какими биографическими материалами всё более или менее внятно, то статьи о литературе, каких в давно пожелтевшей эмигрантской периодике — тьма-тьмущая, это не метафора, человек почти два десятка лет так на жизнь зарабатывал, концы с концами мучительно сводил, «проблема» теперь эти статьи. Никакой «библиографии» этих публикаций нету даже у Берберовой (я с Ниной Николаевной к тому времени уже с полгода переписывался). Ну, а про «спецхран» Ленинки, в коем все «советские» годы была замкнута «эмигрантщина», попавшая так или иначе в «метрополию», и говорить нечего. Его, правда, «спецхран» этот, не так давно отомкнули, хлынули туда исследователи-историки литературы, однако и не вообразить, сколько времени сожрёт сие перелистывание газетных и журнальных подшивок.

Тут Лёва перебил: «Хабарову позвони». — «А кто это?» — «Игорь. Он фанат Ходасевича и давным-давно — каким-то хитрым чудом — допуск в спецхран получил и переписал — потом перепечатал — всё, что сумел найти. Давал мне потом читать эту папку. Она толстая, тебе хватит — выбрать». — «А ты можешь ему позвонить — предупредить обо мне?» Он снял трубку, набрал номер, поприветствовал, сказал несколько слов и передал мне. Мы мигом договорились. Через день я был у Игоря, получил машинописи. Там обнаружилось почти всё, что я хотел-искал. «Почти» это потом заполнила моя жена, посидев-помучившись в Ленинке, заодно уточнив моё представление о, так сказать, масштабе проделанного Хабаровым.

Однако Лёва и сам поучаствовал в работе над книжкой. Издательство дало мне «волю вольную» — на оформление тома: фотографии, всякие рисованные портреты и прочие относящиеся к делу картинки, «титулы» прижизненных книжек, инскрипты-автографы и прочее. Поначалу прикинул: ну, примерно сотня иллюстраций. С этим взялся помогать мне Алексей Наумов, ну, и Лёва, конечно, охотно подключился. Очень охотно. Поделили работу «на троих»: я прочёсывал фонды Литмузея и ЦГАЛИ (теперь — РГАЛИ), Наумов — свою коллекцию и знакомых коллекционеров, Лёва — свою и «своих». В общем, набралось у нас иллюстраций две сотни, и все в книгу поместились, на почти семи сотнях её страниц.

Когда дарил книжку Лёва, предложил ему тоже, вместе со мной, расписаться на «титуле» — как соучастнику, он отказался: «Ну, что я тут такого сделал?»

И ещё — про книжку и, ежели угодно, «около неё». В разгар работы над нею Лёва познакомил меня с гарвардским профессором-русистом Джоном Мальмстадом, с коим давно дружил, ещё с тех пор, когда Джон регулярно бывал в СССР, работал в архивах, встречался с библиофилами, словом, готовил ныне знаменитое «Ардисовское» издание двух томов Ходасевича и не только их. Потом он — по неизвестным мне причинам-поводам — надолго стал «невъездным, а в „перестроечные“ годы появился снова.

„С подачи“ Лёвы наши отношения с Джоном, как говорится, „сложились“ сразу. Он нередко бывал у нас в гостях, всякий раз появляясь, как говорил, „с бутилкой“. Бывший ученик Берберовой в Принстонском университете, оставшийся с той поры её другом и подопечным, естественно, он стал и нашим с Ниной Николаевной „связным“. С ним и передал ей в девяносто первом только что вышедший „Колеблемый треножник“».

А спустя несколько месяцев узнал случайно, что Джон — снова в Москве, причём уже недели две-три. Я удивился: с чего бы вдруг не появляется, даже не окликает. И позвонил Лёве — с этими вопросами. А он и отвечает, что Джон очень на меня обижен и на Берберову тоже. Пожаловался он Лёве: Нина Николаевна попросила его передать — от неё — мне, что «Колеблемый треножник» — «лучшее издание Ходасевича, какое она только могла вообразить»! А ведь это он — в «Ардисе» — первопроходцем был, и тома сделал по полтыщи страниц, и комментариев там тьма, и всяких «приложений», всё «по науке» (в «Треножнике»: к слову, комментариев практически нет, отказ от них — сознательный: сперва — как можно больше текстов, доселе неведомых читателю, дать, а до комментариев руки у будущих издателей наверняка дойдут — позже; разумеется, так и вышло, в четырёхтомнике конца девяностых). И Берберова тогда его за это очень хвалила, а тут… Как не обидеться-то?

Я попросил Лёву передать Джону, чтобы не валял дурака, я ведь ему про двухтомник много чего хвалебного наговорил, забыл, что ли? Не знаю, как Лёва это изложил, но следующим вечером Джон позвонил. А потом и явился, как обычно, «с бутилкой». Правда, слов Берберовой мне так и не передал, слаб человек. Впрочем, я ведь их уже знал. От Лёвы…

То ли Ходасевич нас более сблизил, то ли что другое, не могу теперь судить, но после «Треножника» мы стали встречаться, разговаривать подолгу — темы подворачивались как бы сами собой — заметно чаще, чем до. В начале девяностых упомянул я как-то, что буквально закопался в архиве Георгия Шенгели, надумал — и сговорился предварительно с издательством — сделать однотомник, опубликовать, наконец, всё — или почти всё то, что «главный враг Маяковского» не мог напечатать при жизни.

(Поясню-напомню: именно на полях сочинённого в тридцать пятом письма-доноса Лили Брик «на самый верх» — про то, что засевшие в Госиздате «враги Маяковского» — а Шенгели, автор едкой брошюры «Маяковский во весь рост» (1927) в Госиздате-то и служил, — не дают ей, законной наследнице, издать «во весь голос» великого революционного поэта, именно на полях того письма была начертана знаменитая формула Сталина о «лучшем, талантливейшем», этот ответ Бухарину, который в тридцать четвёртом, на писательском съезде, возложил было те лавры на Пастернака. Ну и перестали Шенгели печатать.)

Услыхав, что я, по такому случаю, регулярно бываю у падчерицы — и наследницы — Шенгели Ирины Сергеевны Манухиной, Лёва взволновался: а нету ли у неё, не сохранились ли, часом, редчайшие первые издания «Гонга» и «Раковины», которые он в шестнадцатом и семнадцатом выпустил в Крыму, а позже (вторую — так, аж пять лет спустя, уже перебравшись в Москву) «переиздал». Беру в кавычки, потому как эти самые «вторые издания» весьма существенно отличались от «первых». И за «первыми» библиофилы охотились, но, как правило, безуспешно.

Отвлекаюсь на подробности, чтобы понятен стал охвативший Турчинского азарт.

Книжки у Манухиной обнаружились. Однако, понятно, она знала — что — раритеты, потому дарить не собиралась, только продать. Запросила, помнится, долларов по сто за книжку, сумма, по тем временам, огромная. Но коллекционеры так не считали. И Лёву это не остановило — через несколько дней передал я «зелень» и принёс ему книжки.

Месяца два спустя рассказал ему, что Ирина Сергеевна, пристрастившаяся тогда к путешествиям (откуда деньги находились — тема отдельная, не «тутошняя») — самым дешёвым, на автобусах, в Европу, о которой с детства, наслушавшись воспоминаний матери, мечтала, — добралась после той продажи аж до Испании, с восторгом — и подробностями — мне про то поведала. Лёва, выслушав, хмыкнул удовлетворённо, мол, наследницу поэта ублажил…

А позже и Ходасевич, законно сказать, в некотором пополнении лёвиных редкостей поучаствовал. Осенью девяносто третьего, будучи с женой во Франции, подарил Синявским «Треножник». Очень он им понравился. Стали расспрашивать — как это такую книжищу удалось-угораздило сделать. Особенно усердствовала в том Марья Васильевна, сама издательским делом, как известно, недилетантски занимавшаяся. Андрей Донатович тем временем в стихи углубился. Ну, я и рассказал подробности. И про Лёву тоже, про то, что без него могло и по-другому, явно хуже, выйти, ну, и, конечно, про «дело жизни» его, что на книжных полках теснится. Тут Марья Васильевна повела меня наверх, на третий этаж, к тем полкам их библиотеки, где стихи были собраны, среди коих — полно старых эмигрантских изданий. И велела (sic!) выбрать для Турчинского несколько книжек, каких, мне думается, может у него не быть. Я и выбрал — штук пять-шесть, Помню «Флаги» Бориса Поплавского (1931), «В дыму» (1926) и «Дневник в стихах» (1950) Николая Оцупа, «После её смерти» (1952) Владимира Злобина, что-то из Антонина Ладинского.

И привёз Лёве этот подарок от Синявских. Книжки две из тех у него уже были, однако их он тоже у себя оставил — «для обмена». И попросил — при случае — поблагодарить. Случай вскоре представился…

«Книжных» историй накопилось немало, боюсь наскучить. Однако ещё одну всё-таки хочу рассказать. Потому что она — не столько про книжку, сколько про… страсть, иначе не назвать.

В двенадцатом году хозяин художественной галереи, мой добрый знакомый Валерий Новиков задумал отметить в галерее своей девяностолетие российского джаза, который, как известно, начался с того, что поэт, танцор и теоретик современного танца Валентин Парнах привёз из Парижа и подарил Москве набор джазовых инструментов. Тогда же и состоялся первый джазовый концерт.

По такому случаю Новиков заказал и издал перевод французской книжки Парнаха «История танца». И пригласил джазистов принять участие в действе.

Решили и мы с Сергеем Бычковым, моим старинным другом — и «по совместительству» издателем, с которым мы за несколько лет до того затеяли щедро иллюстрированную поэтическую «Библиотеку для избранных», — поучаствовать. По-своему, то бишь выпустить «к дате» стихотворную книгу Парнаха, последняя книжка его издавалась аж в сорок девятом.

Я не захотел собирать нечто вроде «избранного», нет, лучше «воспроизвести» печатно под одним переплётом три выходившие в Париже и, естественно, никогда не переиздававшиеся книги Парнаха. Так и назвать — «Три книги». «Самум» (1918), с тремя рисунками Натальи Гончаровой. Изданный там же два года спустя «Motdinamo»-«Словодвиг», созданный в соавторстве с Натальей Гончаровой и Михаилом Ларионовым, где стихи — «от руки», по-русски, и они же — по-французски, и восемнадцать работ художников, к той поре уже небезвестных во Франции (только в книге эти рисунки и сохранились). И «Карабкается акробат» (1922), с портретом автора работы Пикассо и с рисунком подружившегося с Парнахом в Париже великолепного Ладо Гудиашвили.

Первая и третья книги — редкости, но до коллекционеров и крупных библиотек иногда добиравшиеся. «Словодвиг» уникален, из напечатанных ста пятидесяти нумерованных экземпляров сохранилось то ли два, то ли три. В библиотеках Парижа, Лондона, Берлина — копии. Авторский экземпляр — в РГАЛИ. Ещё один, до которого мне чудом удалось добраться, увы, чуть дефектный. И всё. Тот случай, когда библиофилы могут и не мечтать.

В общем, издали мы с Бычковым задуманное. И, прибыв чуть позже в Москву, позвонил Лёве, позвал в ЦДЛ — книжку подарю. Не называя — какую. Он взял её в руки, разломил наугад и… обомлел. Попал на «Словодвиг». Закрыл, вытащил носовой платок, протёр мигом вспотевшие ладони. Посмотрел на них — не понравились. «Сейчас, — говорит, — приду». И отправился вниз — руки мыть.

Я пожалуй, никогда не видывал — и, уверен, — не увижу такого. Лёва листал «Словодиг», замирая по нескольку минут на каждом развороте, вблизи, близко-близко поднося к очкам, разглядывал не только строчки, но и, кажется мне, буквы, и рисунки. Молча. Но «вслух дыша».

Это не было отношением к книге, это были отношения с книгой. Интимные.

Когда прощались, я в шутку посетовал: «Ты забыл про спасибо». Он слегка улыбнулся шутке, что-то еле-слышно пробормотал. И ушёл, всё ещё растерянный.

Повторюсь: таких отношений с книгой не видел никогда…

Ну, а теперь, наконец, про то, что сделал Лёва для меня.

В начале ноября две тысячи третьего был у меня вечер в Литмузее, в Трубниках, то бишь в бывшем доме Остроухова, наискосок вправо — некогда Ходасевич регулярно бывал у своего друга Бориса Диатроптова, а наискосок влево жил Сергей Яблоновский, известный некогда критик, упоминаемый, в частности в мемуаре Цветавой о Волошине «Живое о живом». Такое вот намоленное место.

К тому времени уже шесть лет как вышел мой «Пятилистник», где впервые «разредил» стихи своими рисунками. И решено было в музее сопроводить вечер выставкой этой самой графики. А поскольку только что миновал мой день рождения, я предложил друзьям, которые придут на вечер, выбрать по рисунку — если, конечно, понравится, а потом, когда уеду и выставка закончится, придти в музей и забрать, о чём и сообщил перед началом вечера.

Окантовал мои листки, понятно, Лёва. «По-музейному», в классических широких паспарту. И развесил к моему приходу тоже он. Увидев это всё лёвино творение был я просто поражён — сам никогда эти картинки такими не видывал и не представлял себе, «Нравится?» — спросил он меня. — «Не то слово!».

Думаю, уверен, что именно Лёва, его работа, — причиною двух последовавших, «знаковых» для меня событий.

Первое. Присутствовавшие на том вечере Игорь Чулков и Евгений Кольчужкин, совместные тогда издатели «Водолей Publishers», подошли ко мне по окончании и предложили проиллюстрировать готовившееся ими издание сонетов Шекспира в новых переводах. Я, понятно, ответил, что браться за подобное после того, что — и как! — некогда сие осуществил Фаворский, меня, мягко говоря, смущает. Однако они настаивали. Договорились, что я, вернувшись домой, почитаю эти самые новые переводы, ну, и попробую сделать парочку «пробных» листов. Если их это устроит, тогда и возьмусь за дело. Они согласились. Два листа им понравились. Ну, и появились поэтому семнадцать картинок — шестнадцать в тексте, семнадцатая — на переплёте. В общем, вышла книжка — и неожиданно для меня прямо-таки «со свистом» разошлась (через полгода, будучи в Москве, с трудом сыскал-купил один — последний — экземпляр в одном-единственном из магазинов).

Не без продолжения. Год спустя, едучи в Париж, прихватил экземпляр. Похвастаться Розановой, у которой после смерти Андрея Донатовича обыкновенно становился на постой (так мы это определяли).

Она книжку раскрыла и говорит: «Почему без надписи?» — «Потому, — отвечаю, — что робею. Вы ведь диплом когда-то в университете по Фаворскому писали. Завтра утром в город уеду, а Вы полистайте. Если — честно — понравится, вернусь — надпишу. А просто так, для приличия, жалко. У меня у самого этих книжек уже почти нету». Договорились. Возвращаюсь вечером. Садимся за стол. Книжка на краю лежит, Марья Васильевна ко мне её подталкивает: «Пишите!» То-то гордости мне было!

Второе. Был на том вечере и Максим Амелин. Ходил-разглядывал. Всякие хорошие слова сказал. Позже, когда делал у него в издательстве книжки свои, мгновенно поддержал моё намерение — несколько «разрядить» (или разредить?) сочинённое картинками моими. Так и вышло.

Кабы не Лёва, не думаю, что стали бы меня именовать иногда «книжным графиком»…

…И последняя встреча. В мае девятнадцатого, на Красной площади — «Non fiction». В четверти часа ходьбы от места первой встречи. Я позвонил — подошла Ася. Сказала, что Лёва настаивает завтра быть «на книжках». Привезла его, совсем уже слабого. Я видел, как они шли между издательскими рядами, как Лёва то и дело останавливался — не от усталости, а чтобы лучше разглядеть какую-то обложку. Потом мы сидели на скамейке, и я подарил ему три своих книжки, заблаговременно надписанных. Он раскрывал их по очереди, близко-близко подносил к глазам, читал инскрипт, улыбался, поворачивался ко мне: «Спасибо!» И снова. Троекратно. Так и попрощались…
____________________________________________________________

И понеслась душа…

Мой алгоритм памяти о Л.М. Турчинском работает по-своему. Не могу определить его суть, но, кажется, она связана не столько с профессиональным взаимодействием (хотя основана на нём), сколько с человеческим внутри профессионального.

Главное мое ощущение от Л. Турчинского — незащищённость и бесконечная доброжелательность. Ни одна моя выставка, ни одна экспозиция за 25 лет работы в музее не обошлась без него. В памяти всплывает многое: вот Лёва радостно рассказывает, как менял пеленки внука, или, застенчиво поправляя очки, просит переложить витрину во время монтажа выставки Фета, чтобы можно было закрепить экспонаты: сделанная раскладка ему не нравится, кажется перенасыщенной…

Однажды на Петровке поперек лопнуло вертикальное стекло, на котором Лёва монтировал развеску. Тяжёлая верхняя часть, оставшись без нижней опоры, стала падать, как гильотина… Лёва успел отшатнуться. Бледного, мы подхватили его, когда он соскочил со стремянки, отвели в запасник и там отхаживали, сами дрожа от ужаса.

Помню, как зимой, после непростого монтажного дня, провожала его в метро, потому что он обещал приехать к М. И. Белкиной. Он тогда готовил переиздание справочника А.К. Тарасенкова «Русские поэты XX века», который вышел в 2004 г. (см.: Русские поэты XX века. 19001955. Материалы для библиографии / Сост. А.К. Тарасенков, Л.М. Турчинский. М.: Языки славянской культуры, 2004). Усталый, подслеповатый, шаткой походкой, с портфелем, в котором были книги (каждая — раритет и целое состояние!), тащился он поздним вечером к Белкиной, а от неё уже совсем ночью — к себе на Сходню. В тот вечер он заснул у Белкиной на стуле и упал вместе с этим стулом, сломав его. Обещал починить, но никак не успевал сделать это. Долго мы с ним потом над этим стулом, вернее — неисполненным обещанием его починить, подшучивали…

Еще одна вспышка памяти: 10 сентября 1990 г. я вышла на работу после командировки в Финляндию, куда московские новости не доходили. Вернувшись, я успела только съездить к папе в госпиталь и отправилась на Петровку, где монтировали экспозицию по XVIII веку. А когда вошла в залы, увидела бледного и потерянного Лёву.
— Что случилось? — спросила я.
— Алика убили… — ответил слабым голосом и как-то беспомощно Лёва.

Так я узнала, что накануне был убит о. Александр Мень. Разумеется, и выставку, которая открывалась 22 января 1991 г. в нижнем зале Петровки, в день рождения о. Александра и к вечеру памяти о нём, монтировал Л.М. Турчинский.

Весной 1992 г., с 27 марта по 26 апреля, на Петровке прошли три выставки из коллекции Вс.Н. Некрасова преимущественно и семь вечеров (литературных чтений), знакомивших с творчеством неофициальных художников и близких им поэтов 19501990-х гг. — Лианозовская программа. Называлась она «Семь вечеров. Лианозово — Москва. Художники и поэты». Тогда состоялась первая в Москве выставка О. Рабина, были показаны работы Н. Вечтомова, Кропивницких, В. Немухина, Л. Мастерковой, Э. Булатова, Ф. Инфантэ, И. Кабакова и др. художников. Прошли вечера И. Холина, Г. Сапгира, Вс. Некрасова, Я. Сатуновского, М. Соковнина, Л. Рубинштейна, И. Ахметьева, М. Сухотина… Программа шла под логином «Искусство без разрешения» и её лейтмотивом была история Лианозовской группы — творческого объединения художников и поэтов, существовавшего с конца 1950-х гг. Само название группе дали надзорные органы, а собирались ее участники в квартирке барачного дома, многократно запечатленного О. Рабиным и располагавшегося вблизи железнодорожной станции Лианозово.

Стоит, вероятно, напомнить, что Лианозовская программа осуществлялась в музее в период не просто остаточного, но не полного финансирования культуры — казна едва справлялась, выделяя 30% денег от запланированных бюджетом, а три сменных Лианозовских выставки немалого объема в одностолпной палате (так называемый нижний зал), сделанные в течение месяца, требовали не только напряжения сил, но и расходных материалов для окантовки, развески и прочих оформительских работ, которые добывались в прямом смысл слова на помойке, собирались из обрезков стекла, остатков «обноски» и проч. Воплощение этого проекта в тех условиях стало возможно тоже благодаря подвижническим усилиям Л.М. Турчинского и И.А. Гаврилова, которые превращали разобщённые предметы коллекции Вс.Н. Некрасова в материал для экспонирования, а его — в выставки.

Уже одно то, что тогда в центре Москвы, на Петровке, в течение длительного времени висели афиша программы и рукописный шрифтовой плакат со всеми мероприятиями и именами участников, было чрезвычайно важным событием, сделавшим явным то, что прежде было достоянием очень немногих, и давшим толчок целому междисциплинарному направлению в изучении, а также в поисках новых форматов репрезентации и описания современного искусства. С начала 1990-х гг. по настоящее время тот проект стимулирует издательские, музейные, исследовательские и просветительские проекты, индивидуальные и коллективные.

К 100-летию М. Цветаевой в 1992 г. в Трубниках (дом И.С. Остроухова) открылась выставка, на которой впервые, кажется, показали предметы из её недюжинного фонда в ГЛМ. Хранителем выставки была Маша — М.В. Соколова (1956-2002). После одной из школьных экскурсий обнаружилось пропажа — из экспозиции исчезли колода карт и знаменитый перстень с коктебельским сердоликом, подаренный Цветаевой Сергеем Эфроном. ЧП! Сразу скажу, что вещи потом нашлись в мусорной корзине: школьники поиграли и подкинули… Спасибо, что в музее же, а не выбросили где-нибудь на помойке, как было с портмоне Достоевского, например…

Но прежде чем пропажа нашлась, прошли несколько трудных для всех и особенно для хранителя выставки дней. Маша тогда приехала на Петровку, где располагалась в то время дирекция, с объяснительной и зашла ко мне. Она была очень расстроена, её прямо трясло. От её общительности и жизнелюбия не осталось и следа. Успокоить её я не могла, отпустить одну боялась, и мы пошли пешком на Трубники, по бульварам и переулкам. Шли преимущественно молча. Мне даже сейчас кажется, что я просто шла за ней… Когда дошли, в доме уже никого не было. Спустились в подвал, где еще работал Лёва. Увидев нас и уже зная, что произошло, он усадил нас на какое-то подобие стульев и стал из замызганных стаканов отпаивать портвейном. Не помню, сколько это длилось, но Маша все время говорила и говорила о пропаже, перебирая возможные её варианты и делая предположения об обстоятельствах. А Лёва что-то отвечал (скорее — бурчал), давая ей возможность выговориться. Мягкая и чуть картавая его речь, перемежающаяся словом «понимаешь», произносимым почти без «и» в середине, журчала убаюкивающе и постепенно снимала эмоциональный накал случившегося.

Так, в подвале Турчинского, без которого невозможно представить себе цветаеведение, мы и пережили первый шок от того благополучно впоследствии завершившегося происшествия на выставке Цветаевой.

Татьяна Соколова

Марина Арсеньевна ТАРКОВСКАЯ

(1934-2024)

11 июня не стало Марины Арсеньевны Тарковской — писателя-мемуариста, исследователя, дочери поэта и младшей сестры кинорежиссера. Невероятно талантливых и чрезвычайно знаменитых. Она той же породы, только её талант по-женски скромен — имя ему служение.

Филолог и историк, хранительница семейного архива, Марина Арсеньевна стала настоящим летописцем семьи, создателем литературной хроники, в которой личные воспоминания соединились с документами, письмами, стихами. Без её биографических книг, генеалогических разысканий, изданных мемуаров эта история не была бы достоверной и полной. Собирая «осколки зеркала», она взяла на себя труд не потерять ни одного: восстановить мельчайшие подробности, реалии жизни, узнав или угадав их в гениальных художественных образах отца и брата. Таких людей называют подвижниками. Вклад Марины Арсеньевны в сохранение и продвижение наследия Тарковских ещё предстоит оценить.

Человек необычайного благородства и стойкости, внимательный к слову редактор, Марина Арсеньевна одиннадцать лет была сотрудником нашего музея. Вместе с В. А. Амирханяном работала над изданием серии «Тарковские. Из наследия» — вышли три тома произведений Арсения Александровича Тарковского и подготовлен к изданию четвертый.
Мы благодарны Марине Арсеньевне за участие в наших выставочных проектах: «Быть самим собой» — к 110-летию со дня рождения А. А. Тарковского (2017) и «Андрей Тарковский: про него и про кино» (2022). Она щедро предоставляла для выставок экспонаты — рукописи, книги, документы, личные вещи, некоторые из которых стали частью нашей коллекции. Драгоценным было и само общение с нею, ее чуткое внимание, доброжелательный отклик.

Выставку, посвященную 90-летию со дня рождения Андрея Тарковского, Марина Арсеньевна открывала в нашем доме на Зубовском бульваре. И снова говорила о семье, родителях, сохранении памяти, которой служит музей.

Здесь, на Зубовском, 18 июня прозвучали слова светлой памяти о Марине Тарковской, сказанные друзьями, родственниками, коллегами — теми, кто в этот день проводил её в последний путь.

Сергей Николаевич ФИЛИППОВ

(1951–2004)

Звукорежиссер, звукооператор, реставратор, инженер.
Сотрудник Литературного музея с 12.10.1981 до 30.09.2004 — инженер звукозаписи.
_____________________________________________________

Пятнадцать лет назад мы потеряли Сергея Николаевича Филиппова. Время не лечит, не утрачивает свою остроту переживание этой утраты. Стараюсь по мере сил напоминать и рассказывать о нём тем, кто о нём только лишь слышал, а уж для нас, его друзей, его светлый образ оживает каждый раз в разговорах. Всем вспоминается: его высочайший профессионализм, во всем, чему бы он ни посвящал свои силы, огромная любовь к музыке и музыкантам, абсолютный музыкальный слух (да и вкус исключительный, к слову сказать), артистизм, незаурядный литературный дар, отношение к близким, друзьям и работе, такое, что его можно без преувеличения определить одним словом: самопожертвование. В этом человеке, наделённом Богом глубоко чувствительной душой и отзывчивым добрым сердцем, абсолютно отсутствовали корысть, зависть, цинизм, самомнение, чего вокруг сейчас так много. Он был требователен в работе и в дружбе к другим, но ещё больше — к себе. Прощал всё, кроме предательства, равнодушия и подлости. Это был ДРУГ. Настоящий, верный. Как написала однажды Марина Юдина: «Что есть дружба? Верность до гроба и обмен духовными дарами». Это про Сергея. До последней буквы. Я его воспринимал всё недолгое время нашей дружбы, прерванной его внезапной смертью, и продолжаю воспринимать сейчас, как «человеческое чудо», как своего ангела-хранителя, а дружбу с ним, как один из главных подарков в своей жизни.

Максим Фролов
__________________________________________________________________

П.Крючков

БОРТ СЕРГЕЯ ФИЛИППОВА

Никому никогда бы не пришло в голову расшифровать поэтическое название своей студии или, точнее, своего рабочего места. На гослитмузеевских аудиоизданиях, подготовленных им, обычно где-нибудь в уголке проставлялось таинственное «Борт СФ», но все и так знали, почему «борт» и кто стоит за этими инициалами. …Тесный подвал во Вспольном переулке, заставленный звукозаписывающей аппаратурой, был не просто одним из помещений музейного отдела звукозаписи, это был хрупкий и надежный мир, волею обстоятельств оказавшийся «ниже уровня моря», словно на борту подлодки, соединивший в себе рабочее место, творческую лабораторию, хранилище фондов и жилье хранителя.

Здесь пахло магнитной пленкой, старой бумагой, коктебельскими травами и киммерийским воздухом. За исключением сеансов звукозаписи (а на «Борту СФ» побывали многие известные и неизвестные писатели, оставившие тут свой голос), здесь круглосуточно играло радио — симфоническая музыка, станция «Орфей». Капитаном, бортпроводником и бортмехаником этого места был красивый, всегда загорелый, улыбающийся крепкий молодой человек, немного похожий на заграничного актера, с одной стороны, и тутошнего ковбоя-южанина — с другой. Приглядевшись, вы замечали, насколько он стремителен и одержим своим делом, насколько доверчив и доверителен. Говоря о своих героях, он нежно и бережно-щеголевато выговаривал их имена полностью: Олег Иванович, Давид Самойлович, Борис Алексеевич, Эмма Григорьевна…
Если вы оказывались в этой «подводной лодке» впервые, то сразу же попадали в счастливую и ответственную ситуацию: с вами делились чем-нибудь сокровенным и немедленно-ревниво ждали реакции — оценено ли, понравилось ли? Это могла быть редкая пластинка, фрагмент готовящейся к изданию записи, необычный крымский камушек или фотография моря, сделанная в Судаке. А может, и просто глоток крымского вина, бутылку которого хозяину подарили старинные знакомые, конечно же, как он говорил, «дивные люди». Не из семьи ли Олега Даля вынес он это определение, где оно ежедневно звучало, когда еще были живы Ольга Борисовна и Елизавета Алексеевна?

Звукорежиссера, звукооператора, реставратора и инженера Литературного музея Сергея Николаевича Филиппова (1961–2004) не стало ровно три года назад, он ушел из жизни почти сразу же за Львом Алексеевичем Шиловым, которому был сподвижником, у которого многому научился и находясь рядом с которым в течение долгих лет нашел свой, отдельный путь в странном ремесле/искусстве, удачно поименованном звукоархивистикой.
Волею обстоятельств я недавно познакомился с его последними работами — вдова поэта Давида Самойлова, Галина Ивановна Медведева, которой Сережа помогал готовить вечера памяти (и вообще помогал своими знаниями и вкусом к звуку), показала мне уникальное — сугубо рукотворное — трехдисковое издание звукозаписей Самойлова. Оно представляет из себя обзор избранных материалов Всесоюзной студии грамзаписи и фирмы «Мелодия» за тридцать лет, выглядит как изящно оформленный бокс с самодельным, но очень аккуратным справочником-буклетом внутри. Тираж этого издания мне неизвестен. Знаю только, что он не превышает десяти экземпляров и находится у тех людей, которых Сергей Николаевич уважал и любил. В надежных, стало быть, руках. Например, в руках Елены Цезаревны Чуковской.
<…>

За исключением изданного Анатолием Лукьяновым в рамках своего десятидискового проекта «100 поэтов XX века. Антология голосов поэтов» (2002) стихотворения «Сороковые», я не знаю случаев перевода голоса Давида Самойлова в цифру. Встречаясь с Галиной Ивановной Медведевой, я осторожно спросил, как бы она отнеслась к инициативе издания подобного (хотя бы одного!) диска. И из ее ответа понял, что отсутствие верного и всегдашнего помощника Сергея Филиппова так сильно подействовало на нее, что она пока себе и не представляет, как браться за подобный проект без него. А его — нет. Всегда — был, а теперь — нет.

Стоит еще добавить, что значительная часть записей Давида Самойлова переводилась Филипповым в цифру с магнитных пленок-исходников без ностальгических «легких шуршаний» иглы звукоснимателя. Так что, может быть, кто-то и заинтересуется авторским чтением поэта, стихи которого так любят многие еще оставшиеся читатели поэзии и так высоко ценила сама Ахматова, непременно упоминая его имя в списке своих талантливых современников.

Наверное, с моей стороны было бы нечестно не процитировать важнейшую надпись на оборотной стороне самойловского CD-собрания (нечто подобное, кстати, начертано и на ахматовской коробке): «Предполагается индивидуальное изготовление не более 15 экземпляров с тем, чтобы вручить их заинтересованным специалистам высокого класса. Обещаем всякое содействие лицам, пожелающим издать этот альбом. Просим воздержаться от копирования».

Похоже на зов о помощи…

Но прежде чем я скажу несколько слов о самом явлении самойловского чтения, мне хочется поделиться с читателем тем, что я узнал от жены поэта о звукоархивисте Сергее Филиппове. И не столько узнал, сколько подтвердил в себе сформулированное чувство, в течение нескольких лет наблюдая за Сережиной работой со стороны. Вспомнив хотя бы то, с каким волнением он следил за иным литературным вечером, в подготовке которого принимал участие.

Как выглядело это участие? Например, Сергей Николаевич помогал организаторам выбирать из наследия писателя те или иные фрагменты фонозаписей, которые, в свою очередь, должны были стать частью общей композиции… Разумеется, публике даже в голову не приходило, какие усилия — и творческие, и просто душевные — стоят за простым нажатием кнопки воспроизведения с пульта, когда в зал (в нужном месте) летит голос поэта или вступает музыка.
<…>

Я совершенно не удивился, узнав от нее, что у Сергея было право делать замечания по композиции вечеров, хотя это, кажется, не было его прерогативой, а что уж касалось выбора той или иной фонограммы, то окончательное решение всегда было за ним.

Галина Ивановна рассказала мне, что у Филиппова было, так сказать, абсолютное «ощущение Давида Самойлова» — его стихов и личности. Это ощущение было совершенно естественным, поэтому никто не удивлялся тому, что Филиппов являлся в ЦДЛ за полтора часа до начала мероприятия. Техники выводили по его просьбе на экран портрет поэта, он еще и еще раз просил запустить в динамики фонограмму, вслушиваясь и проверяя себя: верно ли звучит, не громко ли, гармонично ли соединится с последующим музыкальным фрагментом. Галина Ивановна, как мне показалось, немного гордится тем, что к каждому публичному сюжету они готовились с тем же тщанием, с каким режиссеры готовят спектакль: все вымерялось до секунды, сбои исключались. Ну, а уж если накладки — конечно, незначительные — происходили, Филиппов переживал это так, как переживают личную беду, разговоров потом хватало на неделю. Галина Ивановна уверенно говорит о Сергее как о человеке, у которого всегда было ощущение, что называется, «руки на пульсе», но при этом — и полное отсутствие пафоса, все шло здесь от какого-то внутреннего сигнала. Будучи человеком творческим, в самом высоком, старом смысле слова — самодеятельным, он был далек от любительства и свое собственное присутствие в культуре ощущал просто и органично: это был не долг, не подвиг, но естественное и ежедневное движение души.

Вспоминая его, я размышляю о смысле некоторых слов, давно уставших от неоправданно частого и неточного употребления; между тем именно его работа и жизнь, очевидно, возвращали им изначальные смыслы. Это слова «служение», «опека», «помощь», «бескорыстие». Простые, но труднопостижимые, насколько мы знаем, вещи.

Сергей Николаевич не дожил нескольких месяцев до вечера, в подготовке которого, несомненно, должен был бы принимать участие, — представления тома переписки Давида Самойлова и Лидии Чуковской, выпущенного «Новым литературным обозрением» в 2004 году. Галина Ивановна еще успела сообщить ему, что ей кажется возможным почитать на «презентации» отрывки из писем, кои писались в течение тридцати лет, что, вероятно, следует подумать о разговоре с теми или иными актерами… Забегая вперед, свидетельствую, что вечер, который вел критик Андрей Немзер, прошел замечательно, что на киноэкран зала выводились редчайшие видеозаписи Лидии Корнеевны и Давида Самойловича, а параллельно искусно подобранному «слайд-шоу» звучали и уместные всякий раз фонограммы.

Сережа не успел прикоснуться к этой работе, но за фактом и качеством ее словно бы успел присмотреть. За работу над подготовкой изобразительного и видеоряда взялась Катя Жукова, чье имя встречается в аннотациях некоторых филипповских работ — в частности, в аннотации представляемого сегодня рукотворного альбома самойловских записей. Могу себе вообразить, с какой ответственностью она столкнулась.

Но самое удивительное, что только теперь я знаю доподлинно: Сергей Николаевич Филиппов все-таки успел приложить руку к этому вечеру, на котором композицию из фрагментов писем Самойлова и Чуковской читали попеременно их родные — вдова одного и дочь другой.
Идея пойти по такому, казалось бы, странному, не актерскому пути и была последним Сережиным участием в посмертной судьбе двух дорогих ему писателей. Итак, его неординарное предложение было принято.

Однако увидеть это решение воплотившимся Сережа уже не смог. Самый его уход, такой, уж простите меня, неожиданно-символический — в Крыму, в его любимом месте, сразу и мгновенно, — кажется мне, если можно так выразиться, значительным. Как написал в стихах его любимый Самойлов, который умер на организованном им вечере памяти Бориса Пастернака в Таллине, — «В уходе есть свое величье»…

«<…> Сергей уехал отдохнуть в Крым, — пишет в своем „Живом журнале“ Евгений Витковский, — гулял по любимым холмам — и вдруг упал в песок. Он умер мгновенно, не дожив до пятидесяти, пережив своего учителя, знаменитого Льва Шилова, меньше чем на месяц. Похоронили Сергея Филиппова в Евпатории».
<…>

Сосредоточив свое внимание на последнем аудиопроекте Сергея Филиппова, я, к сожалению, оставил за границами настоящего обзора его особую и легендарную «визитную карточку»: работу, проведенную в середине 80-х годов над подготовкой к изданию моноспектакля Олега Даля «Наедине с тобою, брат». Это была музыкально-стихотворная композиция по Лермонтову, собранная из материалов домашней аудиозаписи, сделанной Далем на старом магнитофоне, — записи-репетиции, воссоздающей будущий спектакль, до которого Даль не дожил.

Этот сюжет заслуживает отдельного специального разговора, и несмотря на то, что все «странные сближения», как всегда, налицо (Даль, например, обожал стихи Давида Самойлова), — на сегодня я его отложу, за одним лишь исключением.

В моем архиве имеется аудиозапись, возможно, единственного аудиоинтервью Сергея Филиппова, данного им радиожурналистке Ирине Бедеровой, которая сохранила пленку с записью их разговора и воспроизвела наиболее выразительную его часть на декабрьском, 2004 года вечере памяти двух звукоархивистов. Вспоминаю, что этот вечер был проведен в рамках Всероссийской научно-практической конференции по аудиокультурологии, аудиоархивистике и новым технологиям «Эхолот».

В расшифровке интервью мне явственно слышатся живые интонации Сергея Николаевича Филиппова, и я могу лишь сожалеть, что публикация не позволяет воспроизвести самый тембр голоса, звуковые обертоны и паузы. И все-таки давайте послушаем-прочитаем фрагмент того вечера и той программы:

«Ирина Бедерова:
<…>
…Вот, послушайте, — я записала Сергея Филиппова спустя довольно долгое время, в 1991 году, ровно через десять лет со дня смерти Даля. И я позволю себе напомнить, что 1841 год — это год смерти Лермонтова, то есть со дня гибели поэта прошло ровно 150 лет. Так все сошлось тогда, и вышла радиопередача, посвященная Лермонтову и Далю, а теперь, я считаю, посвященная еще и ему — Сергею Николаевичу Филиппову. Включите, пожалуйста…
— Вспомните свои ощущения — первая встреча с записью Даля, первое прослушивание — вот что это было? Вы можете вспомнить?
— Конечно, могу. Хотя я вам должен сказать, что прошло с тех пор уже где-то около шести, по-моему, даже семи лет, и такая дистанция дает возможность заново как-то все это осмыслить… Когда я готовился к тому, что сегодня приду к вам и что-то скажу, я подумал, что, в общем, не самым главным было то, что я занимался технической обработкой, реставрацией, вырезал из пленки шумы, вместо этого вклеивал какие-то чистые места, накладывал музыку… Это было не главное. А главное было — что я открыл для себя художника, о котором раньше и понятия не имел.
— Вы сейчас имеете в виду Даля или Лермонтова?
— Я имею в виду, конечно, Даля. А уже Олег Иванович Даль — силой своего таланта — открыл мне поэта, заново открыл мне Лермонтова. У меня была полная иллюзия, что я услышал голос Михаила Юрьевича Лермонтова.
…Видите ли, тут не так все просто. В голосе Олега я услышал нечто такое, что просто перекликалось с моим внутренним душевным состоянием, понимаете? Мне показалось, что я почувствовал… — какие-то внутренние камертоны откликнулись на его боль. Я, понимаете, мгновенно понял, чтбо он собою представляет, — с первых же слов, с первых же звуков, даже еще не начинались стихи — а только лишь он начал свое вступление. Я понял, что это за судьба, мне показалось, понял сразу, мгновенно. Магнитофон зафиксировал чудо — творческий процесс. Это редчайшая вещь. Вот почему я, собственно, загорелся, и мне захотелось…
Понимаете, я обогатился. Я пересекся с душой, которая уже обрела бессмертие, это ясно совершенно. И я поторопился сделать… ну, не то чтобы обогатить всех, а как-то приблизить саму возможность, чтобы люди, вот, которые, скажем, сейчас слушают нас, чтобы они могли все это услышать.
— Сложной ли была сама техническая работа — чтобы получилось то, что получилось?
— Сложной. Сами исходные данные: то, что это было записано на домашнем магнитофоне, к тому же еще изрядно потрепанном, и то, что это была обычная кассета… Ну… это, в общем… это всё мои трудности.

А когда делалась пластинка — уже на „Мелодии“ — по схеме, которая была предложена мной и по моему макету, профессиональный реставратор очень высокого класса — Тамара Георгиевна Бадеян, — она тоже переболела всем этим и тоже включилась вот так же, как и я… И тоже очень ревновала всячески (смеется. — П. К.) этот материал и очень его полюбила.
Понимаете, я еще не встречал людей, которые слышали эту запись и чтобы они при этом оставались равнодушными…»
Примерно в те же самые дни, когда я познакомился со звучащей дискографией Давида Самойлова, мне попался изданный на CD моноспектакль Даля.
На обложке компакта было указано, что сорокасемиминутный моноспектакль Олега Даля «Наедине с тобою, брат» по стихотворениям М. Ю. Лермонтова — это действительно «запись из домашнего архива О. И. Даля, 1980 год». На обороте — что в моноспектакле «звучат произведения композиторов А. Вивальди, И.-С. Баха, Б. Марчелло, Ф. Таррега». Было приведено имя звукорежиссера — Тамары Бадеян.
И — ни слова о Филиппове.

Впрочем, нет. Читая безымянный сопроводительный текст на задней стороне обложки этого компакт-диска, я поймал себя на ощущении, что слышу знакомые интонации. И разыскал в Интернете само изображение и тексты на упаковочном конверте того давнего, идентичного по фонограмме винила, выпущенного в середине 80-х.

Тут-то и обнаружилось, что на яркой, зазывной обложке CD я прочитал слегка отредактированную и сокращенную заметку Сергея Филиппова, которая была когда-то помещена на конверте винилового диска-«гиганта» — рядом с текстом актера Михаила Козакова.
Как любил говорить один известный телеведущий из канувшего в небытие ток-шоу — «Такие времена!»

…Отсутствие «инженера Литературного музея Сергея Филиппова» (как он обычно именовался в сопроводительных документах каких-нибудь научных аудиоконференций) в нашей сегодняшней культуре ощутимо настолько, насколько, на мой взгляд, ощутимо отсутствие в ней оригинального, талантливого художника, то есть человека созидающего, дарящего. Такого человека, как Сергей, несмотря на все кажущееся «ремесленничество» его занятий, никем и никогда не заменишь уже потому, что странное, на первый взгляд «закадровое» дело, которым он занимался, всегда носило отпечаток его яркой личности и богатой души. И это всегда уходило в его работу. За монтажной склейкой, за нажатием кнопки «запись», за составлением диска или кассеты в его случае стоял мыслящий, неуспокоенный, творческий человек, имя которого обычно помещается на конверте того или иного диска мельчайшим, несправедливо мелким шрифтом.

Или — как мы видим — иной раз и не помещается вовсе.

На обороте буклета к собранию граммофонных звукозаписей Давида Самойлова Сергей Филиппов привел стихи любимого поэта, которые, очевидно, были близки и созвучны тайному, внутреннему миру этой так мало пожившей среди нас — души:

Дай выстрадать стихотворенье!
Дай вышагать его! Потом,
Как потрясенное растенье,
Я буду шелестеть листом.

Я только завтра буду мастер,
И только завтра я пойму,
Какое привалило счастье
Глупцу, шуту, бог весть кому,-

Большую повесть поколенья
Шептать, нащупывая звук,
Шептать, дрожа от изумленья
И слезы слизывая с губ.

См. полностью: ЗВУЧАЩАЯ ЛИТЕРАТУРА. CD-ОБОЗРЕНИЕ ПАВЛА КРЮЧКОВА. Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 10, 2007