(1949–2019)

Анна Эмильевна Рудник — легендарный сотрудник нашего музея, замечательный профессионал, преданный друг, прекрасный, доброжелательный, ироничный человек, без которого невозможно представить себе наши будни и праздники, разделявший с нами тяготы и радости.

Анна Эмильевна работала в музее с 1975 года, на протяжении долгих тридцати пяти лет была светлым духом Дома Ильи Остроухова в Трубниках, его доброй хозяйкой, его лицом. Еще в семидесятые годы Анна Эмильевна принимала участие в создании выставок «Москва — Париж» и «Москва — Берлин», среди её авторских проектов — выставки, посвященные А. Ахматовой и О. Мандельштаму, А. Платонову и А. Блоку, А. Белому, К. Чуковскому, И. Бунину, Б. Пастернаку и многие, многие другие. Анна Эмильевна Рудник — один из создателей постоянной экспозиции дома-музея Бориса Пастернака в Переделкине, её творческие проекты заложили фундамент для современного развития нашего музея.

Анна Эмильевна всегда была полна жизни, она была открытым, красивым человеком, ей было интересно всё новое, она готова была воплощать в жизнь самые необычные идеи. Она умерла на взлёте, до последнего дня думала о новых замыслах и проектах. Через две недели, уже без Анны Эмильевны, открылась последняя подготовленная ею выставка «Литературные войны 1920-30-х годов».
Вечная память нашей дорогой Ане, Анечке, Анне Эмильевне. Милый друг, замечательная коллега, дорогая Анна Эмильевна, без Вас музей будет уже совсем другим, нам будет очень не хватать Вас.

Д.Бак, Н.Громова

Памяти Ани Рудник

Мне чрезвычайно понравилась одна из фотографий Ани Рудник, увеличенная до размера большого портрета нашей художницей Наташей Романовой, которая разрешила мне взять её. Не знаю, кто автор, но она удивительная, видимо, одна из поздних, где Аня с короткой стрижкой. Это больше чем фотография и больше чем фотопортрет конкретного человека. Всё внешнее, житейское, сиюминутное здесь отсутствует и высвечивается только суть, душа в чистом виде, а взгляд обращён по ту сторону нам доступного.

Так же, как на этом позднем портрете, для меня Анькина сущность открылась сразу после её появления в музее — совсем ещё юной, только что окончившей институт. Она была очаровательна, миниатюрная, худенькая, хрупкая (такой и осталась до конца), внешне напоминала Дюймовочку, а кудрявой головой — Мальвину А.Толстого. Одевалась как куколка — нарядно и со вкусом. При ангельской внешности характером отличалась живым, бойким, насмешливым и даже отчасти озорным. Очень напоминала ласковую кошечку, при случае готовую выпустить коготки, но раны наносила лёгкие, не смертельные (хотя и болезненные), в отличие, например, от Женечки Варенцовой, тоже похожей повадками на мурлыкающую кошку, но диковатую, укусы и царапины которой бывают несравненно чувствительнее.

Анька (большинство её так называло, это больше ей подходит) была настоящей маленькой хозяйкой большого Дома Остроухова. Не терпящая скандалов и ссор, наделённая незаурядным дипломатическим даром (при необходимости и интриги искусно пускала в ход), она ухитрялась сохранять мир в своём весьма строптивом отделе. Всегда считалась с мнением своих сотрудников, подчас нелепых, и так или иначе их учитывала. Держалась ровно, спокойно, ласково, но при случае могла и вспылить, употребляя не совсем парламентские выражения. Нежность, граничащая подчас с сентиментальностью, сочеталась в ней с трезвостью и изворотливостью, необходимой любому заведующему. Одновременно была бесстрашна и настойчива в отстаивании своей правоты перед начальством.

Она гордилась, что едва ли не единственная в музее умела укрощать мой буйный нрав. Во время работы над юбилейной выставкой Тургенева в конце 2018 года мы в нашей рабочей группе буквально перегрызлись между собой. Но когда я посетовала на это, Анька вдруг говорит: «А со мной ты ни разу не поссорилась». Я страшно удивилась, но, подумав, должна была согласиться: она единственная, с кем у меня не было ни одной ссоры — ни в этот раз, ни когда бы то ни было (а бурными сценами и распрями сопровождаются, за редким исключением, почти все выставки). Это меня просто ошеломило, ведь причин и поводов было предостаточно. Даже когда она настаивала на своём, у меня не было сил на неё рассердиться, хотя я и могла негодовать по поводу той или иной ситуации.

Музейный опыт убедил меня, что только в любимом деле открывается подлинное лицо человека. Не раз я совершенно меняла мнение о сотрудниках, стоило мне увидеть их в работе. Случалось это иной раз много лет спустя после обычного общения с коллегами из других отделов. Это меня всегда поражало, так как после таких открытий профессиональные качества отодвигали на задний план другие, часто малоприятные черты, которые сразу теряли всякое значение.

Хотя, при взаимной симпатии, мы не были близкими подругами, судьба сразу же накрепко связала нас с Анькой профессионально: в общей сложности мы сделали вместе 4 выставки (Гейне, Лермонтова, 2 тургеневских) и стационарную экспозицию на Петровке «Немое красноречие вещей». А это совсем не мало, учитывая, что занимались мы разным временем: я ХIX, она ХХ веком.

Началось всё с Гейне: немцы привезли роскошные подлинные материалы, включая страшную посмертную маску, а нам поручили собрать материалы по Гейне в России, в первую очередь, переводы и литературу о нём. Для Ани это вообще был первый экспозиционной опыт, для меня — первый относительно самостоятельный. Непонятно, почему выбор пал на двух неопытных сотрудниц — вероятно, начальство думало, что на нашу долю мало достанется, в основном будут делать немцы. Однако работы оказалось сверх меры и сроки были сжатые. (Слава Богу, с трудом, но удалось справиться). И тут Аня сразу явила передо мной всю свою суть и все свои удивительные способности. Она оказалась такой основательной, въедливой, добросовестной до занудливости, такой, к тому же, умницей, что мне пришлось, при моём-то нетерпении, следовать её примеру. Она трудилась как пчёлка. Я с тех пор и прозвала её пчёлкой — труженицей она была необыкновенной, такой и осталась до конца. Это так контрастировало с её внешностью, лёгкостью, живостью, женским очарованием и кокетством, будто в ней причудливо совместились стрекоза и муравей. Кроме того, я до сих пор благодарна ей за то, как она меня выручала, безропотно взяв на себя все экскурсии, поскольку я панически боялась незнакомых тем. И ни разу меня не упрекнула. (Снова с благодарностью вспоминаю Женечку Варенцову, освободившую меня от экскурсий по выставке декабристов — это не моё время). Аня прелестно — спокойно, не торопясь, очень естественно и в то же время увлекательно — рассказывала о Гейне, словно всю жизнь им занималась. Так же свободно, без пафоса, по-домашнему и очень располагающе выступала она в дальнейшем на вернисажах и была прекрасной ведущей на круглых столах.

Все эти бесценные качества, которые, казалось бы, приобретаются опытом, проявились у совершенно неопытной тогда почти девочки. Она, разумеется, их не растеряла, а только углубила в себе. Экспозиционный дар у неё был отменный, и мне всегда доставляло огромное удовольствие с ней работать.

С этих пор все остальные нюансы её поведения для меня не существовали: образ, сложившийся вначале, и отношение к ней ничем не затемнились и не омрачились на протяжении лет.

Все её замечательные достоинства как бы сконцентрировались на недавней выставке Тургенева, которой она отдала все силы, словно чувствовала, что она последняя. Больно вспоминать, чего это ей стоило и как мужественно она переносила болезнь.

Такой тяжёлой выставки я не помню, и если бы не Аня Рудник, мы не пришли бы ни к какому согласию и она бы не сложилась. Авторы никогда не бывают довольны, о нас и говорить нечего, но, к нашему удивлению, она имела успех. И Анька снова меня поразила, особенно во время передачи на радио «Культура», где у нас с ней брал интервью Д. П. Бак. Она так изложила концепцию, что у меня только душа радовалась: учла все идеи и пожелания всех авторов и участников выставки, не упустив ни малейших деталей, так что нам не на что было жаловаться — никому из нас не удалось бы лучше сформулировать собственные мысли.

Меня преследует последнее воспоминание о ней. После тургеневской конференции я привела нескольких участников на выставку. Нас встретила на пороге Анька и бросилась меня обнимать, будто мы давно не виделись. Я удивилась и бестактно спросила: «Ты чего?» Она ответила что-то вроде «я соскучилась» или «хочу тебя обнять». Мы, разумеется, обнялись нежно, и я забыла об этом эпизоде, который теперь разрывает мне сердце. Она словно прощалась (мы так и не виделись с тех пор, она больше не возвращалась на Трубники), а мы, несмотря на диагноз, всё надеялись и старались не допускать мысли о страшном исходе.

Как-то, глядя на её портрет, стоящий среди книг у меня дома, я поймала себя на мысли, что по ней соскучилась. Мы испытываем разные чувства при потере близких людей. Одного человека нам не хватает, при отсутствии другого — чувствуем пустоту, самых близких — страдаем и льём слёзы и т. д. А такое ощущение я испытала едва ли не впервые — возможно, потому, что Аня Рудник была полна жизни и не хотела умирать, смерть кажется с ней несовместимой.

В Трубниках, в их когда-то богемной среде, я долго, как ни в одном из наших отделов, чувствовала себя свободно, как дома, буквально как рыба в воде. Этой атмосферой Трубники во многом были обязаны именно Аньке. Её смерть поставила точку в истории дома, и теперь открывается новая страница в его жизни. Будем надеяться, что заложенные ею традиции не умрут вместе с ней и отсеют всё им чуждое.

Г. Медынцева