Новости
Владимир Быстров: «Центром притяжения является экспонат»
16 сентября 2016
Отдел: Дом-музей М.М. Пришвина
В отделе Государственного литературного музея «Дом-музей М.М. Пришвина» в деревне Дунино открылось новое выставочное пространство – гараж, в котором размещается последний автомобиль Михаила Михайловича, раритетный «Москвич–400». Накануне официальной презентации инсталляции мы поговорили с ее автором Владимиром Быстровым, руководителем Инновационной художественной мастерской «MusArtTec».
Раньше гараж представлял собой сарай, в котором хранился автомобиль Пришвина, теперь он совершенно преобразился, превратился в высказывание – яркое, самостоятельное, рождающее ассоциации. Расскажите, какие задачи Вы ставили перед собой, когда принимались за работу?
Наша стратегия отличается от традиционного подхода к музейному дизайну. Мы не просто оформляем, «дизайнируем» экспозицию, но организуем пространство таким образом, чтобы оно превратилось в инсталляцию – художественный текст, в который погружается зритель. Музейный дизайн часто грешит тем, что, либо берет на себя только лишь оформительские функции, либо уходит в другую крайность, когда сильное дизайнерское решение или сверхобилие мультимедийных средств отодвигают экспонат на второй план. В первом случае получается, что дизайн – сам по себе, а вещи – сами по себе, единый образ не складывается. Во втором случае человек видит красивые художественные объекты, экраны, мониторы, но не замечает артефакты, ради которых пришел в музей. Мы считаем, что центром притяжения для зрителя является экспонат, и самое сильное впечатление он получает именно от восприятия реальной вещи. Всё остальное вокруг – это обрамление, которое должно усилить эффект, привнести в экспозицию дополнительные смыслы. Встреча зрителя с экспонатом – вот главное событие при посещении музея, и дизайнер должен сделать так, чтобы это событие случилось.
Как обычно строится работа с сотрудниками музея?
Мы можем работать только вместе, иначе ничего не получится. Дело не только в том, что работник музея заведомо лучше нас знает свой предмет. Для нас очень важна эмоциональная сторона, увлеченность специалиста тем, чем он занимается. Можно сказать, мы заражаемся этой увлеченностью, и в результате рождается художественный образ. Музейщики часто довольно консервативные люди, они опасаются – и, в общем, вполне справедливо, – что придет «посторонний» дизайнер и «убьет» экспонат, что музейное высказывание не будет услышано и понято зрителем. Поэтому так важна тесная совместная работа. Есть экспозиционеры, хранители, которые знают, что нужно выставить, и есть наша команда – художник, дизайнеры, сценарист, технолог и т.д. Мы говорим, каким образом это можно выставить. Музейщики смотрят на предмет и тематику «изнутри», мы – «извне». Соединение двух взглядов рождает новое, острое, эмоционально наполненное высказывание, которое становится интересно самым разным людям. Ведь и посетители выставки – «посторонние».
Как шла работа над экспозицией в Доме-музее Пришвина?
Нам повезло, потому что сотрудники музея Пришвина – по-настоящему увлеченные люди, у них развито чувство вкуса, образное мышление. И самое главное, у них есть желание сделать музей интересным даже для тех, кто ничего, кроме «Кладовой солнца» в пятом классе, у Пришвина не читал. Собственно, идея о том, что Михаил Михайлович – не просто «певец природы» из школьной программы, а очень глубокий, оригинальный мыслитель, воспринимавший технику как «вторую природу» – все это идет от работников музея. Особенно ценным для нас было общение с Яной Зиновьевной Гришиной. Мы познакомились с ней полтора года назад, и именно в процессе обсуждения родился общий образ инсталляции, который затем дополнялся деталями. Мы обсуждали всё, вплоть до текстов аннотаций, иногда спорили, но это была не борьба, а совместная выработка решений. И в этой работе мы постарались соединить художественную образность и точность информации, которую музей предоставляет зрителю.
В небольшом замкнутом пространстве гаража Вы отразили много тем: мотив движения, отношения природы и технологий, прогресса и личности. Как вам это удалось?
С небольшими пространствами отчасти даже проще работать: все в них становится более ярким, насыщенным. Здесь меньше повествовательности, зато есть единый, цельный образ, и зритель как будто бы погружается в него, хотя вроде бы стоит и смотрит снаружи.
Каким, по-вашему, должен быть современный музей?
Мы пришли для себя к заключению, что современный музей должен снова стать кунсткамерой, кабинетом редкостей. Как и кунсткамера в XVI-XVIII веках, музей, с одной стороны, открывает перед зрителем совершенно неожиданные перспективы, а с другой – подводит его к вещи – единственной, неповторимой, настоящей. Современный человек погружен в виртуальное пространство. Он приходит в музей с тоской по подлинности, часто уже посмотрев фотографии экспонатов в интернете, почитав разные интерпретации, ознакомившись с разными, иногда противоположными, позициями специалистов. Приходит с некоторым скепсисом. Привычная музейная установка «сейчас мы вам расскажем, как это было на самом деле» ему скучна и не кажется убедительной. Современный музейный дизайн обращен, в том числе, к такому скептически настроенному зрителю. Поэтому уже на уровне структуры экспозиция должна впечатлять, она не должна быть ожидаемой.
Тут очень важен так называемый «вау-эффект». Но если ограничиться только им, это будет уже не музей, а парк аттракционов. Экспозиция может быть сколь угодно интерактивной, с элементами экплораториума. Это отлично! Но, как и в кунсткамере, самое сильное впечатление должна производить подлинная вещь. Иногда хранители говорят: «У нас нет для этой темы хороших экспонатов». А мы считаем, что плохих экспонатов просто не бывает, бывает плохое экспонирование. Крупные музеи сегодня показывают на сайтах не только фотографии, но и 3D-модели наиболее ценных вещей из коллекции. Это прекрасное дополнение к экспозиции, но это никоим образом не заменяет контакта с реальной вещью.
Музей сегодня не столько рассказывает зрителю о том, «как все было на самом деле», сколько открывает перед ним захватывающую перспективу. Совершенно так же, как когда-то в кунсткамере. Музей вдохновляет зрителя, предлагает ему самому отправиться в путешествие, совершить открытие, и такое открытие, конечно же, ценится человеком больше всего. Именно поэтому музеи до сих пор живы. И мало того – они становятся медийными комплексами, в которых можно провести весь день, узнавая, пробуя, делая открытия и просто отдыхая.
Как строится работа художника в мемориальном музее, где первоочередной остается задача сохранения памяти?
Мемориальный музей – это всегда, что называется, «человеческий размер»: стол, стул, чашечка, ложечка. Поначалу, когда еще свежа память об ушедшем человеке, простого сохранения всего этого, наверное, достаточно. Мы находимся в том же самом историческом контексте и многое понимаем «по умолчанию». Однако, чем дальше, тем становится сложнее. В музей приходят люди с другим опытом. Им, например, не так-то просто понять, почему дневник Пришвина – тайный. Да, это можно объяснить, но сложно почувствовать. А одна из задач мемориального музея, как нам кажется, состоит в том, чтобы зритель именно почувствовал, как и чем жил другой человек. И не только Пришвин. Благодаря «человеческому размеру» экспонатов, зритель может почти тактильно соприкоснуться с жизнью людей определенной эпохи. Это для него – новая перспектива и уникальный опыт. Но зрителю нужно помочь настроиться на новые ощущения. И тут одного только экскурсовода иногда недостаточно, необходимы художественные средства воздействия.
С другой стороны, с «человеческим размером» экспонатов связана опасность сильного «обытовления» образа писателя, музыканта, художника. Ну, сидел он за столом, пил чай из чашки, ездил вот на этом автомобиле – и что? Еще одна опасность – выпадение вещи из контекста, когда, например, «Москвич-400» начинает восприниматься не в связи с жизнью и творчеством Пришвина, а только и исключительно как хорошо сохранившийся ретро-автомобиль. То есть, в идеале, в мемориальном музее надо выстраивать экспозицию, в которой происходило бы наложение, «мерцание» разных уровней восприятия, разных пластов смысла. Да, писатель, как любой обычный человек, сидел за столом и пил чай из чашки, но человек-то он был необычный! Да, «Москвич-400» обладает самостоятельной ценностью как ретро-автомобиль, но ездил-то на нем Пришвин, и для его творчества был очень важен опыт езды на автомобиле.
Художнику в мемориальном музее приходится задаваться вопросом: какова роль зрителя в этом пространстве? По сути, я прихожу в чужой дом, меня проводят по всем комнатам, даже ящики столов передо мной открывают, и в какой-то момент я начинаю чувствовать некоторую неловкость, потому что, вообще-то, хозяин меня не звал и не давал разрешения знакомиться с деталями его личной жизни. Я гость или подглядыватель? Чтобы подобного дискомфорта не возникало, нужно использовать приемы, которые как бы напоминают человеку, что он – посетитель в музее.
Еще вопрос: должен ли неподготовленный зритель понимать, что он сейчас находится именно в музее писателя, а не, предположим, музыканта? Вопрос кажется наивным, но затрагивает чрезвычайно интересную тему: чем мышление писателя отличается от мышления композитора, художника или ученого? И вообще, как в музейном пространстве репрезентировать литературу или музыку? Просто выставить книги или партитуры явно недостаточно. Как сделать, чтобы человек, случайно зашедший в музей Пришвина, – например, потому, что рядом живет – стал читать Пришвина? Очень непростые вопросы, но ими тоже обязаны задаваться экспозиционер и художник.
Наконец, именно в мемориальном музее зритель способен почувствовать соотношение временного и вечного в одном человеке. Здесь выставлены вещи определенного времени. Они попали в этот дом или квартиру в большей или меньшей степени случайно. Но среди всего этого – благодаря творчеству – рождалось что-то вечное. Втягиваясь в эту игру, зритель начинает понимать, что в нем самом сиюминутно, а что вечно.
Мне нравится сотрудничать с мемориальными музеями, потому что они ставят перед художником очень сложные задачи. Здесь требуется тонкая, деликатная работа, чтобы музей не превратился в аттракцион, но и не стал всего лишь пыльным жилищем, которое покинул хозяин. По сравнению с этими задачами, те, что стояли перед нами при создании экспозиции в гараже, решить было гораздо проще.
Вы постоянно вместо слова «посетитель» используете слово «зритель». Почему?
Современная музейная экспозиция – очень сложно организованная система, включающая множество компонентов. Это отчасти напоминает театр, с той существенной разницей, что зритель словно бы оказывается на сцене. Экспозиция – это сюжет со своими перипетиями, и одновременно – единый, цельный, статичный образ. Причем, сценарий экспозиции не сводится только к определению одного или нескольких маршрутов движения. Есть еще драматургия восприятия. Что зритель должен увидеть первым, что вторым, что третьим? Что будет сразу бросаться в глаза, а что будет «спрятано»? Как зрителю сориентироваться в пространстве и найти свой маршрут? Наконец, современная экспозиция, даже относительно простая, – это очень технологичный продукт. При его создании используются самые разные технологии и медиа. Поэтому и современный музейный художник больше похож на режиссера. Он должен не только придумать образ, он должен свести всё и всех воедино. Только тогда появится пространство, в котором зритель сможет почувствовать себя главным героем. Ведь, в конечном итоге, это все сделано для него, для того, чтобы он что-то почувствовал, узнал, открыл. Мы хотим, чтобы человек не просто посетил экспозицию и поставил галочку: «Я здесь был». Мы хотим, чтобы он увидел нечто такое, что – пусть чуть-чуть – изменило бы, расширило его понимание себя и мира.
Самая страшная болезнь музейщиков – представление о музее буквально как о храме, доме муз. Тогда получается, что человек приходит туда отдать дань неким божествам, помолиться. Но разве в этом состоит задача музея? Музей может быть одновременно и хранилищем, и архивом, и библиотекой, и медиатекой, и научной институцией, однако, прежде всего – это публичное пространство. Без зрителей музей мертв.
Вы можете сформулировать конкретные приемы, которые позволяют сделать зрителя главным героем музейного «спектакля»?
Сложный вопрос. Конкретные приемы зависят от конкретных обстоятельств. Режиссеры еще могут себе иногда позволить ставить один и тот же спектакль в разных театрах. И все равно получается по-другому, потому что актеры другие, город другой, ситуация вокруг изменилась и т.п. Мы себе даже этого позволить не можем. Для нас каждая экспозиция уникальна. Приемы, использованные в Музее Анны Ахматовой, не подойдут для Дома-музея Михаила Пришвина. Хотя вроде бы и там, и там речь идет о литераторах. Но обстоятельства жизни у этих людей разные, темы экспозиций разные, экспонаты разные, помещения разные, целевые аудитории разные. Пейзажи за окнами разные! Вид из окон квартиры Ахматовой сильно отличается от вида из окон дома Пришвина. Все это обязательно нужно учитывать. Да и финансирование, будем говорить честно, – тоже одно из обстоятельств, диктующих выбор конкретных приемов, использование определенных материалов и мультимедийных средств. Создание экспозиции – творческий процесс. Мы, конечно, формулируем для себя общие правила, но понимаем, что в следующей экспозиции именно нарушение этих правил может оказаться самым эффектным художественным приемом.
Кроме того, мы считаем, что музей совсем не обязан ограничиваться тем зданием, в котором находится. Современные технологии позволяют превратить музей в нечто вроде теменоса. Музей, как средоточие силы, способен «стягивать», соединять незримыми или даже очень зримыми связями все пространство вокруг – вплоть до всей Земли. И в то же время, каждый конкретный музей – часть некоей системы, сети, удерживающей нас от сползания в беспамятство. Мне бы хотелось, чтобы, заходя, например, в музей Пришвина, посетитель чувствовал, что это не просто отдельный дом, а именно музейная сеть, мог сразу же понять, где находятся и о чем рассказывают другие музеи, спланировать свое будущее путешествие, придумать себе квест по выставочным площадкам. Мне кажется очень продуктивным объединение музеев – формальное или неформальное – в своего рода конгломерации, а также расширение тематики, включение в экспозиции новых контекстов. Что сейчас и происходит в Гослитмузее. Все-таки имя Даля отсылает не только к литературе, но и в целом к русскому языку – среде, в которой я существую и формулирую свой опыт и мысли.
Беседовала Юлия Глотова