Проект «Квартирный вопрос», посвященный литературному быту и творчеству русских писателей советского периода, шагает за пределы выставочных залов. Лекции, дискуссии, сеансы медленного чтения, кураторские показы — специальная программа, разработанная совместно с издательством «Новое литературное обозрение», должна помочь посетителям «Квартирного вопроса» лучше разобраться в эпохе, в которой жили и писали герои выставки.

3 декабря в рамках спецпрограммы прошла лекция антрополога Анны Козловой «Витрины советского детства: центральные пионерские лагеря в документах, литературе и воспоминаниях». «В коллективной памяти, — рассказывает Анна, — пионерский лагерь ассоциируется с чем-то предельно показательным, официальным и идеологически насыщенным». Однако взяв более 70 интервью у тех, кому в 70–80 годы посчастливилось попасть в легендарный «Артек», Анна столкнулась с кардинально противоположным мнением: в пионерском лагере свободы было больше, чем в любом другом общественном пространстве. Чем объясняется такая разность мнений: свойством памяти, подсвечивающей розовым любые детские воспоминания, или действительно пионерские лагеря были местом свободы не только от родителей, но и от идеологического гнета?

«Первые пионерские лагеря появились в 20-е годы вместе с пионерской организацией, — начала Анна с исторического экскурса, — и представляли собой выезд сложившегося пионерского отряда за город». Подобная поездка не имела ничего общего с «побегом из шумного города на природу», как в американских скаутских лагерях: выездные лагеря закреплялись за колхозами и предприятиями, на которых с детьми проводили идеологическую работу.

В 1925 году по инициативе Российского общества Красного Креста создается первый лечебный лагерь — «Лагерь-санаторий в Артеке», куда направляются дети, больные туберкулезом, пережившие голод в Поволжье. Появившийся как детская здравница, очень скоро «Артек» превращается в «кузницу пионерского актива». Сюда направляют как в рабочую командировку. По приезде домой ребенок должен обязательно рассказать своим товарищам, как хорошо было в лагере, поделиться умениями, приобретенными за время смены. Подобные назидательные письма-воспоминания появляются в «Пионерской правде». Но, собирая материал для своей научной работы и беседуя с артековцами 70-х годов, Анна столкнулась с тем, что никто из них не помнит никакой «идеологической нагрузки» (никто дома не обязывал рассказывать о поездке, цитат Ленина не заучивали), зато каждый ярко описывает пышную крымскую природу. Наравне с письмами-воспоминаниями в главной пионерской газете публикуются истории «лагерного преображения» хулиганов в послушных отличников. Однако, по мнению Анны, все эти истории тиражировались, скорее всего, в поддержку советского мифа о «новом человека» и вряд ли соответствовали действительности (путевку в «Артек» давали все-таки лучшим).

Поездка в «Орленок» или «Артек», к морю, для советского человека, огражденного от всего мира железным занавесом, приравнивалась к путешествию за границу. По словам Анны, большинство артековцев вспоминают о поездке в лагерь как о путешествии в другой, свободный мир. В 1957 году в «Артеке» проходит первая международная смена, когда дети действительно встретились с носителями другой, часто идеологически враждебной, культуры. Анна рассказала о случаях обмена пионерских галстуков на Микки-маусов, медвежат Тедди и вкладыши от жвачек.
Рассуждая о месте «Артека» в общей идеологической системе, Анна делает вывод: «Советский утопический проект — проект будущего, в том смысле, что процесс движения к идеальному социальном строю был важнее конечной цели. Но, несмотря на второстепенность итогового проекта, внутри советского государства существовали эклектичные образцы завершенности, которые должны были играть роль ориентиров для рабочего класса».

Юлия Глотова